«Когда придёшь домой в конце пути»... — доносилась издалека, будто из-под воды, песенка. Недовольно жмурясь против рыжего зарева, брызнувшего со всех сторон, Петербург вытянул ноги; носки ботинок с глухим стуком врезались во что-то твёрдое.
— Пётр Петрович, я вам так скучен? — произнёс кто-то с еле слышной, скорее подразумеваемой, насмешкой.
Петербург, превозмогая жжение в глазах, вгляделся в окружающую реальность, невольно ахнул, резко выпрямился, и всё вокруг закачалось.
— Вы так не нервничайте, а то лодку перевернёте.
— Я что переверну?
— Лодку, — любезно повторил собеседник.
В самом деле, они сидели в лодке. Молодой человек напротив кротко улыбался, любовался речной гладью и лишь раз, украдкой, скользнул взглядом по Петру.
— Миша? — переспросил Петербург, хотя собирался задать массу других вопросов.
— Михаил Иванович, — вежливо, но твёрдо уточнил Миша, одной улыбкой дав понять, что неправильное обращение к нему может иметь последствия. Ладно, Иванович, так Иванович. Присутствие Москвы объясняло часть странностей и помогало справиться с их необъяснимой частью.
— О, как раз ваша очередь, Пётр Петрович. Извольте на вёсла! — с какой-то гусарской мелодикой воскликнул Москва. Петербург начал грести как-то по наитию, скорее потому что его очередь, не вполне понимая, зачем он это делает, но делая, по его собственным представлениям, сносно. К тому же, занятие это отвлекало от различных малоприятных мыслей, которые он решительно отложил на потом, хотя в разум его то и дело пробивалось сквозь устроенную там тишину недоумевающее «Какого?..»
Москва сперва смотрел на техничность Петербурга снисходительно, затем устало, чуть раздражённо. После он отвлёкся на завораживающие блики реки и стал благодушным, хотя своей москвичности не обронил.
— Усердно загребаете! — Это усмешка или комплимент? — Может, чаю вам сделать?
Ответ Петра Петровича и не требовался: Михаил Иванович тут же вытащил из-под скамьи поднос с чайными принадлежностями, снял с заварочного чайника крышку и булькнул его за борт
— Э-э... — вырвалось у Петра, но Москва весьма ловко подцепив чайник пальцем, вытащил его и водрузил в центр подноса. Словно над трубой парохода, пар клубился над чайником. И над рекой.
— Так, — произнёс Петербург и решил на этом закончить мысль.
— Пётр Петрович нынче удивительно немногословны, — тут же заметил Михаил Иванович, почти нежно улыбнувшись: его Петербург своим наивным непониманием происходящего, по всей видимости, искренне умилял.
— Что это за река?
— Иван-чай, — с готовностью ответил Москва. — На вкус, правда, китайский. Байховый. М-м-м... Лимончика бы к нему.
Из реки тут же протянулась рука с лимоном, бестелесный, добрый, чуть усталый голос сопроводил это действие словами:
— Держи лимончик, душа моя. На здоровье! Петя, голубчик, как тебе на вёслах, не тяжко?
— Нет?.. — утверждение на ходу переросло в вопрос. Пётр не торопился обычно с выводами, но сейчас справедливо предполагал, что немножко, совсем чуточку сошёл с ума. Рука, вручив лимон Михаилу Ивановичу, помахала им обоим и ушла под багряно-карюю воду. Москва нарезал лимон тонкими дольками, бросил в чашки, и одну протянул Петру. Тот виновато посмотрел на вёсла.
— Ай, да бросьте. Вы ж курс задали, оно само плывёт. А если грести постоянно, то ещё уплывём слишком далеко.
Петербург принял чашку. На его блюдце Москва положил печеньку в виде Спасской башни. Вот же как мил Михаил Иванович!
— Благодарю. И за совет, и за чай, и за печенье.
— Ась? Какое печенье?
Пётр посмотрел на блюдце — не было никакой печеньки. Кроме того, кто-то выпил из его чашки весь чай. Ну, не мог же он испариться?!
— Бонжур, — прожурчал кто-то рядом. Сбоку, близко плыла аккуратная лодочка с одним, но очень длинным веслом, которое делало единственного пассажира похожим на байдарщика. Он был хорош собой, даже на расстоянии ощущались волшебные запахи шоколада, шампанского, каких-то цветов и парфюма. Фактически он был не один: вокруг лодки плескались, весело смеясь, купальщицы. Их платья лежали в лодке спешно набросанной кучкой.
Это был француз. Он так лучезарно, искренне улыбался, что будь у Петербурга купальный костюм, он бы непременно прыгнул в реку.
— Пьер, держите! — позвал француз и метко бросил в лодку Москвы пухлый пакетик из грубой бумаги. На нём было большими буквами написано: «Café». Миша посмотрел на пакет с любопытством, и только. Пётр же был поглощен этим новшеством: раскрыл пакет, высыпал на ладонь ароматные, чуть маслянистые зерна, понюхал, попробовал на вкус.
— Держу пари, что это надо перемолоть в пыль, после чего заварить кипятком, — заметил Миша в ответ на замешательство Петра Петровича.
Внезапно на реке поднялось волнение: откуда ни возьмись разномастные лодчонки окружили их, все наперебой галдели — и все про кофе.
— Мелко надо! Мелко молоть!
— А молоко у вас есть? Надобно с молоком!
— Коньяку добавьте!
— Виски. Только виски.
— Шапку сливок поверх!
— Лимон! Лимон! Лимон!!!
Москва окинул дивное собрание и, повысив голос ровно настолько, чтобы его слышал Петербург, бросил с улыбкой:
— И хоть бы кто кофемолку предложил.
Как по заказу, тотчас же прямо ему на колени водрузил целый кофейный набор некий кучерявый брюнет. Невысокий и подвижный, он бесстрашно перевесился через бортик изящной гондолы, которой правила изысканная красавица. Лицо её таинственно пряталось в тени большой шляпы — видна была лишь её усмешка, такая же снисходительная, какая рисовалась на лице Михаила Ивановича, пока тот наблюдал за очаровательным французом и очарованным им Петербургом.
Кучерявый итальянец смотрел на Москву с кроткой нежностью, затем принялся объяснять, что такое он принёс. Миша смотрел на него в упор с такой неверящей улыбкой, видимо, осознавая масштаб итальянской отчаянной дерзости, а Пётр слушал внимательно, запоминал детали и задавал вопросы. Спустя время, при участии итальянца, получился кофе, жидкий, насыщенный, ароматный. Дама в шляпе одобрительно хмыкала. Сгрузила в лодку Михаила Ивановича мешочек цветных стеклышек, затащила упирающегося друга в гондолу, и они отчалили. Лодка француза тоже исчезала за поворотом: он истошно вопил про англичан и веслом отпихивал кого-то, кто лез к нему из воды.
— Как вам кофе, Пётр Петрович? — спросил Москва в тот момент, когда Петербург уже собирался прервать затянувшуюся паузу.
— Вполне. Неплохо. Нужно попрактиковаться в приготовлении.
— Вы что же, кофе никогда не пробовали?
Почесав подбородок, Пётр ответил невнятно: «Растворимый», и сам удивился этому. Он ведь все это где-то видел.
Раздавшийся звон будильника прервал его размышления. Петербург привычно встрепенулся, но звон раздался откуда-то из-за пазухи у Миши. Он достал внушительные часы на цепочке, посмотрел и заявил:
— Время пить чай.
Так ведь вон твой чай, пей не хочу. Для этого ещё и время особое нужно, подумалось Петру Петровичу, но он благоразумно промолчал, по-прежнему ощущая себя гостем в этой веселой лодочке.
— Лимончику бы, — снова пропел Михаил Иванович. Но рука из Иван-чай-реки не высунулась. Миша впал в подозрительную задумчивость; даже золото в его волосах померкло на солнышке. Пётр глянул в сторону берега — тот оказался ближе, чем он думал. Берег был засажен лимонными деревьями. Спелые, жирненькие капли лимонов тяготили их ветки. Под деревьями шатался достопамятный брюнет из гондолы.
Петербург снял жилет, принялся расстегивать запонки. Москва, сперва решив, что тот просто перегрелся, быстро оживился.
— Да за лимонами я, — успокоил его Пётр Петрович. — И вон ваш этот приятель. Хоть поблагодарю за кофе.
В глазах Михаила Ивановича мелькнула искра азарта. Он оценивающе осмотрел фигуру Петра Петровича, который осторожно выглядывал за борт лодки.
— Пакетик не дадите? Из карманов все лимоны уплывут.
Заворожённый уверенной серьёзностью молодого человека, Миша механическим движением вытащил авоську и протянул ему с почтением, будто награждая рыцаря достойным его оружием. Закрепив авоську на поясе, Пётр изготовился к погружению. Где-то внутри, может, и вокруг, или из-под воды зазвучали ободряющие фанфары; под эпический аккорд он нырнул в Иван-чай, даже не забрызгав Москву.
В чае плыть было очень даже приятно и, что немаловажно, весьма тепло, несмотря на чье-то присутствие под водой: кто-то хватал его за ноги и зловеще булькал; Петра Петровича, правда, такими фокусами испугать было невозможно. Выйдя на берег, он помахал оставшемуся в лодке Михаилу и пошёл по аллее вдоль реки, в тени лимонных деревьев.
Итальянец копошился невдалеке. Пётр попытался сорвать спелый лимон, но он свою ветку покидать не захотел: дерево зашипело и тут же выросло на несколько сантиметров, так что достать без табурета или лесенки было уже вовсе невозможно. Итальянец издалека замахал на него руками и, спотыкаясь, побежал навстречу.
— Это так не работает! — крикнул он с акцентом. — Их не нужно рвать. Вы подставляете свою тару, и все желающие лимоны сами падают в неё. Из-за вас дерево выросло, и им теперь страшно падать! Что же вы наделали!
— Простите, кому будет страшно? — невинно и очень вежливо переспросил Пётр.
— Лимонам, — терпеливо ответил итальянец. — Это для Микеле, верно? — Он непонятно посмотрел в сторону реки; этот взгляд отозвался мимолётным, но едким ощущением в глубине души. — Давайте я вас научу, как надо. Где ваша тара?
— Вот, — Пётр продемонстрировал авоську.
— Она продырявлена, — заметил итальянец.
— Это тара, — безапелляционно ответил Пётр. — Учите, как общаться с лимонами, пожалуйста.
Итальянец, кивнув, поманил его за собой, глубже в сад, дальше от берега.
— Я Пётр, кстати, — запоздало представился Петербург, потерянно оглядываясь на реку.
— Моё имя Капучино. Рад познакомиться!
О том, настоящее ли это имя, Пётр решил даже не спрашивать, лишь пожалел, что представился как-то уж совсем просто и безыдейно.
— Открывайте свою дырявую сумочку и подставляйте, и лимоны сами к вам попадают. Успевайте ловить, это подбодрит остальных, а вам не придётся, как мне, подбирать их, побитых, с травы.
Пётр Петрович, достаточно привычный к понятным инструкциям, не задавая вопросов, сделал всё как положено. Деревья не шелохнулись. Но он также был привычен к совершенствованию инструкций, а потому улыбнулся и сказал: «Пожалуйста».
Капучино с писком ретировался в кусты, потому как лимоны посыпались дождём. Авоська мгновенно потяжелела. Когда лимонный град утих, раздался голос итальянца:
— А зачем вам столько лимонов? Могу несколько смягчить вашу ношу, я как раз намерен сделать запас лимончелло... И вообще, там повыше растут вкуснейшие апельсины. Не желаете? Я провожу.
— Да нет, меня за лимонами отправили. Вам спасибо за помощь.
— Может, подбросить вас до лодки? Как же вы с лимонами поплывёте назад, у вас сумочка дырявая...
Из-за дерева вышла та загадочная итальянка в шляпе, что правила гондолой.
— Ах ты, хитрый Капучино... Не верьте ему, он хочет ваши лимоны, вам ведь достались лучшие. Я отвезу вас просто так, — она блеснула из тени улыбкой.
Пётр Петрович собственнически прижал авоську к себе.
— Спасибо, правда. Я хочу ещё осмотреть местность. Пойду прогуляюсь. До встречи!
И пошёл куда глаза глядят, пока никто больше не позарился на его лимоны. Надо заметить, что Капучино завёл его так далеко, что реки за деревьями уже было не видно. Путь назад он, к его огорчению, не запомнил, слишком увлечён был добыванием лимонов.
Впереди открылась полянка, на которой, собрав соломенные волосы в хвост, сидел француз и что-то срезал маникюрными ножничками.
— Э... Бонжур?
Француз подпрыгнул, выронил ножнички в траву и плюхнулся назад.
— Пьер! Напугали меня. Как вы здесь оказались?
Пётр присел рядом с ним и стал шарить руками в поисках ножниц.
— Некий Капучино меня несколько запутал, пока я собирал лимоны. А вы что собираете?
— Мяту. Ну и всякое. Пеку... разные вещи. Увлекаюсь, да.
Француз отчего-то очень смутился, стал зажатым и неуклюжим. Пётр быстро нашёл его ножницы, затем помог тому подняться и передал находку.
— Ну вот. Не падайте. Удачи!
Он догнал его через минуту и сунул в руку пучок мяты.
— Это вам... ну, для чая.
— Спасибо. Как вас зовут?
— Круассан! — гордо выпалил он и зажал рот рукой. — Нет! Нет! Меня зовут Круассан! Ах! Да что же это?..
— Вы так не волнуйтесь, месье Круассан, все в порядке. Странно, правда, что моё имя вы знаете.
— А ну-ка вы попробуйте его произнести.
— Кхм, — Пётр собрался с духом, не представляя, что прозвучит. — Меня зовут Чёрный без сахара, пожалуйста! — И подумав, добавил: — Ой.
Круассан потерянно вздохнул.
— Вам хоть идёт. — «Вам тоже», — едва не ляпнул Пётр, но промолчал. — Ладно уж, дела ждут. Чик-чик, — он невесело усмехнулся, повертев в руках ножницы и мешочек с собранной мятой. — Передавайте привет своему спутнику... Ох, я очень опаздываю!..
Француз, причитая себе под нос, заторопился дальше, Пётр отправился своей дорогой. За поляной он нырнул в тихую рощицу, и уже, кажется, видел блеск воды сквозь кружевные ветки кустарника.
Откуда ни возьмись на пенёк перед ним спланировал сокол. Посидел, повращал головой, продемонстрировал и красивое оперение, и острый клюв, а затем — Пётр на этот раз даже не очень удивился — молвил, по закону жанра, человеческим голосом:
— Заплутал ты, Петя. Михаил Иванович отправил меня в помощь, чтобы ты дорогу нашёл. — Голос очень уж напоминал Мишин. — Зовут меня Понятный сокол.
— Может, все-таки Ясный?
— Ты же меня понимаешь? Значит, Понятный.
— Ясно...
Сокол уселся на плечо и ощутимо помял когтями. Он вообще был ощутимый и какой-то необычайно тяжелый для птицы.
— Ну, потопали. Недалёко тут, да иностранные шпионы шмыгают. Доброе у тебя сердце, но ты не ведись.
— И зачем я Михаилу Ивановичу, если у него такой сокол умный? И разговор поддержит, и лимонов, небось, добудет... — себе под нос буркнул Петербург, спускаясь по крутому холмику. Сокол, конечно, услыхал.
— Да в лимонах ли дело, Петя? Вообрази, как непринужденно ты строишь международные отношения и как легко идёшь на разговор. Даже говорящим соколом тебя не сму...
Пётр зажал соколу клюв и вгляделся в кусты: кто-то в них только что шуршал, но, замеченный, отбросил таинственность и выступил из укрытия. Это был сухой, худощавый мужчина в дорогом, отлично скроенном английском костюме. Вопреки внешней холодности и внимательному, по-птичьи цепкому взгляду, он говорил мягко, вкрадчиво, словно ощупывая — если бы только можно было щупать — Петин разум.
— Простите, я вовсе не хотел как-то смутить или напугать вас. В действительности, я буду вовсе не против, если вы продолжите своё путешествие и оставите меня здесь на волю судьбы. Я привычен к лишениям, видите ли, кто-то рождён страдать, и если всевышнему угодно, чтобы это был я, быть по сему.
Пётр Петрович окинул его взглядом, рассудив, что для того, кто был оставлен на волю судьбы, этот сударь испытал не такие уж непоправимые лишения. Будучи неопределенного возраста и имея морщины на лице и туманную седину в волосах, он вызывал сочувствие и жалость. Это был хорошо сохранившийся англичанин в почтенном возрасте. Отвечать подозрениями на вежливость было неуместно.
— Я могу вам чем-то помочь?
— Примите от меня подарок. Это алмазная черепашка, — англичанин продемонстрировал на ладони то ли шкатулку, то ли игрушку, ослепительно сверкнувшую гранёным панцирем.
«Чего именно он тут лишён, скажите на милость?» — с досадой подумал Пётр. Он решил прикинуться дурачком и замешкался:
— Но мне нечего дать вам взамен...
— Подарите мне этого попугая, — с живой готовностью англичанин указал на сокола. Сокол издал неясный звук возмущения.
— Это исключено, — нахмурился Пётр Петрович. — И это не попугай. — Заметив смятение и испуг на лице почтенного англичанина, он смягчился. — Может быть, я буду полезен как-то ещё?
Англичанин отпустил черепашку в траву, она быстро ретировалась в сторону поляны, которую недавно покинул Пётр.
— Только если вы бы могли угостить меня чашкой чая... Я не пил шесть дней.
«О, ну этого добра навалом».
— Так ведь есть целая река чая, и я направляюсь как раз туда. Пойдёмте вместе.
— Какое немыслимое совпадение! Но только если я вас не ущемлю и не помешаю вашему отдыху посреди живописной природы.
— Ничуть, идёмте!
— Конечно, большое спасибо, без вас я бы совершенно пропал.
— Не стоит благодарности, мне по пути.
— Только после вас, я по вашим пятам.
— Разумеется. Раз уж судьба столкнула нас в таких непредвиденных обстоятельствах, могу я поинтересоваться именем моего спутника?
— Грэй, Эрл Грэй. А как будет ваше имя?
— Чёрный без сахара, пожалуйста!
— Что вы говорите?
— Меня так зовут.
— Как мило.
— Не более вашего.
Обмениваясь любезностями, от приторности которых даже у стойкого Петра Петровича свело челюсти, они вышли на опушку рощицы. Отсюда открывался вид на уютный пляж, омываемый неспешно ворочавшейся широкой чайной рекой. На ней покачивался белый полумесяц лодки, в которой Миша, наверное, заждался своих лимонов.
Грэй, Эрл Грэй, обнаружив в себе невероятные силы, понёсся к плещущему чаю, а Понятный сокол кольнул Петра в плечо.
— Ну вот ты и нашёл дорогу назад. Дальше я не полечу.
— Ты и не летел, ты мне плечо отсидел, — справедливо пожаловался Пётр Петрович, потирая шею. Сокол обхватил когтистыми лапами веточку пальмы и загадочно ею погрозил.
— Ты понял. Прощаемся, Петя. Рад был тебя повидать. Ступай. Тебя там встретят...
— Огнегривый лев и синий вол? — решил пошутить Петербург, но сокол был Понятный, а не Понятливый.
— ...там встретят свои. Отличные ребята. До Михаила Ивановича доставят в два счета. Ну беги, пока этот шпион не понял, что в реку нельзя зайти единожды.
— Дважды, — неуверенно поправил Пётр Петрович. — В реку нельзя войти дважды.
— А в Иван-чай и с первого раза не зайдёшь, — подхватил сокол. — Прощай, Петя!
И сокол стал исчезать постепенно: от пёрышек хвоста до головы. Но голова исчезла не совсем — от неё остался клюв. Он щёлкнул на прощание и пропал вовсе.
Пётр решил, что уж ему-то, с лимонами, со всеми этими приключениями, да ещё и без сахара, не только в Иван-чай зайти положено сколько угодно раз, но и в сохранности добраться до лодки. Он зашёл в реку по колено, затем по пояс, затем услыхал окрик англичанина, но не обернулся. Шёл себе по дну и шёл. И вдруг пошёл ко дну, но отнюдь не утонул.
Перед ним возникла жутко довольная, загадочная рожица сфинкса. Успев вообразить, как плывёт по волнам на спине этого создания, Петербург ничего не успел подумать за то мгновение, что заняла дорога: его в лодку перенесло порывом ветра. Михаил Иванович ничуть не удивился, принял лимоны и мяту, передал полотенце, расспрашивая о приключениях. Пётр Петрович всё ему рассказал, пока тот делал себе чаю, а добытчику лимонов — кофе.
Реку вдруг охватило волнение. Оно и раньше было заметно, а теперь как-то усилилось, превращаясь в шторм. Оранжевое небо заволокли тучи, пошёл дождь, только совсем не чайный. Москва, вздохнув, взялся за вёсла. «Видать, снова мой черед», — пробормотал он. Дождь утих, река успокоилась. Небо было теперь, кажется, менее оранжевым, но это ничего, когда есть чай, кофе и хорошая долгоиграющая компания.
Над головой Михаила Ивановича просвистела пивная кружка. Он сжал в руке лимон и прыснул соком обидчику в глаз. Петру Петровичу кружка угодила в голову, и он сполз в носу лодки на дно; лимона у него под рукой не оказалось. Раздавалась немецкая речь; но под лодкой, в глубине реки кто-то звучно, хором пел.
— Что за светопреставление...
— Держись, Петя. Никому тебя не отдадим.
— Кому не отдадим? Я-то им зачем?!
— Ты только держись.
Петя держался за лодку, хотя их так бросало на волнах, что он чудом не вылетел на очередном гребне. Пение нарастало, река бурливо вздулась, и прямо посреди действа, как завещал классик, в пару и пене, пылая раскалённой добела кольчугой, явилось около тридцати витязей прекрасных вместе со своим полководцем. Что они сделали с метателями кружек («Кружка ли это была?!»), Пётр не видел, но потом вся река, всё живое в ней так единодушно крикнули «Ура!», что он подпрыгнул на месте. Успел увидеть от богатырей только острые кончики ерихонок, скрывшиеся в чайной волне.
Москва сидел напротив, вжавшись в побитую лодку и прижимая к себе треснутое, обожжённое весло, бледный и уставший. Он вдруг кинулся обниматься, и Пётр Петрович обнял его в ответ, как умел — крепко и с хрустом.

Лодку спустя время починили. Научились жарить пышки. Или пончики. В кофе добавляли и сгущёнку, и мяту, и лимоны. Из лимонов делали лимонад, мороженое и газировку. Иван-чай-река текла долго, конца и края ей не было, и будет течь подобным образом, пока Михаил Иванович и Пётр Петрович не договорятся о том, что именно они жарят — пончики или пышки. Но это, вопреки словарным статьям, свидетельствам очевидцев и многочисленным рассуждениям, нам не грозит.