Одинаковые ячейки стеллажа были равномерно укомплектованы квадратами конвертов с пластинками. Коллекция пополнилась старыми, но хорошо сохранившимися записями с пометками «ЛЗ», заодно была пересортирована по признаку старое-новое, а также по алфавиту. Пётр Невский, приехавший погостить у Марьи Юрьевны вместе с братом, полдня слонялся по её большой квартире совсем один, изрядно заскучал и в очередной раз нашёл себя в упорядочивании хаоса, в котором Марья не только припеваючи жила, но и отлично ориентировалась. Этот хаос был неприглядной обложкой стройной, отлаженной системы, кою Пётр старался ни в коем случае не трогать, хотя бы чтобы не увязнуть самому. Но Марьюшку с утра призвали дела государственные, а младший брат, не ведающий меры в развлечениях и яствах, ускакал куда-то развлекаться и объедаться, и Невский ощущал чужеродное раздражение, подёрнутое легчайшей обидой, направленной, как и всегда, ни на кого, а скорее внутрь себя.
На полочку был возложен Визбор, любимые Петром пластинки с советскими песнями о Москве, которые ему было негде больше слушать, и записи старинных русских романсов, тягучих, тоскливых и пронзительных, как синева московских небес... Он привычно вздохнул и закрыл стеклянную дверцу шкафа.
Взгляд на секунду выхватил в неясном отражении стекла какую-то движущуюся тень, и Пётр, мгновенно отбросив послеобеденную леность, живо обернулся. Никого не было; и всё же он стоял, замерев на месте вполоборота, вглядываясь в дубовую лакированную мебель и чайного цвета узор на жемчужно-бежевых обоях. Пожалуй, спал он мало, вот и мерещится невесть что. А быть может, что сознание пытается хоть как-то разбавить его вынужденное одиночество. Всё же в гости он ехал не для того, чтобы торчать в пустой квартире наедине с самим собой.
Он отправился на кухню готовить ужин, где с ним случилось новое видение. На изогнутом зеркальном боку кастрюли, в которой он варил нехитрый сырный суп, Пётр несколько секунд разглядывал часть чьей-то тёмной фигуры. Сложно было судить, но в кастрюле, кажется, отражалось туловище от плеч до талии. Он снова обернулся и снова не увидел никого постороннего. И тогда, назло себе и миражу, нарезая морковь и лук, Невский игнорировал абсолютно всё, особенно тёмное и человекоподобное, что отражалось в широком лезвии кухонного ножа.
Спустя час он смаковал суп из кастрюли, добавил к нарезанным помидорам хрустящие листья салата и осторожно тыкал вилкой в вареный картофель, после чего, удовлетворённый итогами сих мероприятий, отправился мыть руки. В ванной он закатал рукава у бадлона («Никакая это не водолазка, Марьюшка») и тщательно намылил лицо и ладони. Смыв мыло, он совершенно случайно поднял взгляд к зеркалу. И немедленно выпрямился.
Он не узнавал своё отражение. То есть, в определённой степени отражался там он, Пётр, но как если бы его перерисовал на свой лад средневековый художник, при этом забыв про фартук. Да и не средневековый — вон, достаточно сравнить лицо у императора Александра Павловича на разных портретах. Только зеркало не было картиной. Он протянул руку к отражению, которое сделало ровно то же самое, а когда захотел что-нибудь сказать, раздался звонок в дверь, и отражение нахмурилось на полсекунды раньше, чем сам Пётр. А осознал он это, лишь когда оказался на полпути к двери.
Марья после уличного холода очаровательно зарумянилась, так что Невский отложил свои мутные беспокойства до поры и, забирая у неё шубку и шапку, любовался девушкой. Она с наслаждением втянула носом ароматы, доносившиеся с кухни, и довольно улыбнулась.
— Пётр Петрович, баловать изволите, — её ладонь, горячая вопреки морозам, мимоходом, словно нечаянно скользнула по его руке. — Накрывай в гостиной, я догоню.

Во главу длинного раздвижного стола села Марья Юрьевна в шёлковом распашном халате, чёрном с золотом. Он походил на парчовый за исключением того, что струился и поддавался легчайшему сквозняку, ласкавшему её уставшие босые ноги. Пётр разглядывал её не моргая, словно боясь, что сейчас Марья не захочет ужинать, попросту исчезнет или как-либо ещё лишит его шанса видеть её такой — расслабленной, в уютной обстановке, в её любимой компании, — такой, какой она не показывалась никому другому. Более всего он любовался её косой, причудливый блеск и длина коей гипнотизировали его всякий раз, и мерцающими, словно звёзды, глазами.
Понимая, что Пётр к трапезе никогда так и не приступит, она первой отвела взгляд и села на край стула, с любопытством заглянув в тарелку.
— Так и хочется тебя насовсем к себе забрать, — Марья попробовала суп и блаженно прикрыла глаза.
— Я и не против, — ответил Пётр, передавая ей корзинку с хлебом. — Только лучше я тебя заберу.
— А вот и нет, — заявила она. — Ты такое лишь у меня готовишь, а в твоём холодильнике только мороженое, вино и какие-то полуфабрикаты. И ментальная пища в книжном шкафу.
— Ещё в театре и в музее, — кивнул Пётр и добавил очень серьёзно, как будто даже с вызовом: — Я остался один, мне было нечего делать.
Марья замерла с ложкой в руке и смотрела на Невского очень внимательно. Наверное, сочла за претензию, но ничего не говорила и не выражала преждевременно своих чувств относительно этого каприза. Пётр, захватив всё её внимание таким невинным образом, добился ровно того, чего хотел. Он мягко улыбнулся, протянул к ней руку и огладил косу так, словно прикасался к иконе.
— Я по тебе очень ску…
Он осёкся на полуслове. Боковое зрение выхватило что-то постороннее в комнате, чего в ней не было несколько секунд (или минут?) назад. Не опуская руки, не переводя взгляда, он пытался угадать, мерещится ему или нет. Марья сначала смотрела на него с интересом, но затем, кажется, тоже заметила чужеродное. Она медленно повернула голову и отклонилась на спинку стула.
— Ой.
Пётр перевёл взгляд на стул напротив, и когда обнаружил там отражение, ранее увиденное в ванной, даже не слишком удивился. Это было, безусловно, престранное событие, но тревожность и ощущение неправильности пропали. Не галлюцинация — настоящий, живой... человек?
— Здравствуйте! — поздоровался Пётр.
— Добрый вечер! — тут же приветливо и доброжелательно отозвался незнакомец, сперва тоже смотревший испуганно. Начало было хорошее.
— Прошу прощения, но как вы здесь оказались?
— Простите, что вторгся в ваше пространство. Я не знаю, как это произошло. Я был в квартире своего друга, присел за стол и вот увидел вас.
— Не волнуйтесь, с кем не бывает, — пожал Невский плечом и благодушно улыбнулся. — Как вас зовут?
— Пётр.
— Вот как! И я Пётр. Пётр Петрович Невский.
— Что вы говорите? И я Петрович! Но Васильев.
Невский поднялся, обогнул стол и протянул тёзке руку. Тот встал во весь рост; рукопожатие было обоюдно крепким, сдержанным и отчего-то знакомым.
— Значит, это вас я видел в зеркале.
— Точно! И я вас видел. А подумал, что мерещится.
— И я так подумал. Поразительная схожесть.
— И такие неуловимые отличия… Не сочтите за бестактность, но вы — Петербург?
— Да… Минуточку, вы тоже?
Последовала пауза. Оба Петра посмотрели на Марью Юрьевну, которая разглядывала их со смесью затаившегося восторга и смятения. Подперев рукой щёку, она сложившейся картиной явно любовалась и этого не скрывала. Она пожала плечами и, довольно улыбаясь, подбодрила:
— Вы продолжайте, продолжайте.
— Позвольте вам представить Марию Юрьевну, — тут же отозвался на это Невский. Васильев учтиво кивнул и протянул руку ей. Она разглядывала её несколько секунд, словно ребёнок — новогодний подарок с конфетами, а потом пожала, и лицо её обрело знакомое расслабленное выражение, словно произошло что-то, чего она давно ожидала и вот наконец дождалась. Невский взглянул на неё вопросительно, но она не ответила и, плавно возвысившись над столом и чёрной волной халата окатив спинку стула, отошла к окну. Она отвела в сторону тюль и всмотрелась в московский темнеющий горизонт.
Васильев, в медленно подступающем осознании чего-то важного, разглядывая правую свою ладонь, опустился на стул.
— И всё же, что происходит? Где я?
— Вы в... — начал Пётр, но Марья, обернувшись, перебила его:
— У меня в гостях.
— Понимаю. Но кто вы такие? — он по очереди смотрел на них с тревогой. Невский в смятении молчал; Марья Юрьевна саркастически усмехнулась.
— Петя этого никогда не произносит вслух. Мы — две столицы России, — объяснила она. — Санкт-Петербург, — она указала на Петра одним только движением глаз, и он вытянулся, расправив плечи. — И Москва, — Марья подняла голову с царицыной гордостью, будто её венчала тяжёлая золотая корона.

Новое откровение породило ещё больше вопросов. Чтобы на них ответить, за стол сели все трое, а гостя, отказывавшегося от угощения, старались всё же накормить, причём Пётр был озабочен этим больше Марьи. Он воспринимал тёзку как брата, который ему всю жизнь полагался, несмотря на отсутствие каких-либо сведений о нём, что автоматически делало его ответственным за Васильева (исключительно по разумению Невского).
Васильев сперва обходился простыми вещами, вроде «Где вы живёте?», «У вас тоже был сорок первый?..» или «Какой тут сегодня день?», но потом поставил вопрос, который волновал их всех.
— Разве у города может быть два воплощения?
— Может, — впервые возразил ему Невский, очень похоже на него хмурясь. — У меня их, в каком-то смысле даже три: я, моя река и мой тёмный двойник.
— Река, в самом деле? Звучит исключительно любопытно. А что за двойник?
Невский хотел ответить, но осёкся под любопытным, внимательным взглядом Марьи, которая таких подробностей пока ещё не знала.
— Я бы сказал, что это тоже я, но в очень дурном расположении духа, — ответил он, огибая острые углы и не давая пространства для расспросов.
Васильев повернулся к Марье Юрьевне.
— У вас тоже есть другие воплощения?
— Нет, я это уже переросла, — ответила она и незаметно подсунула ему тарелочку с овощами.
— По всему выходит, что у нас одни и те же история, положение и возраст. Но мы никак не связаны и никогда прежде не встречались. Как такое возможно?
— Параллельные вселенные? — предположила Марья, передав Невскому пиалу для добавки супа.
— Может, спросить у кого-нибудь? — отозвался он, налив ей два половника и вежливо придвигая пиалу Васильева поближе к супнице. Тот также осторожно вернул её назад и показательно зачерпнул ложкой. Невский понял без слов и спокойно кивнул.
— Как же мне попасть назад?.. — начал Пётр, но продолжение не озвучил, оставил при себе. Вместо этого он сказал, как бы внезапно опомнившись: — Большое спасибо, суп очень вкусный! Я бы добавил немного чеснока.
— Имел такое намерение, — подхватил Невский, — и непременно добавлю в иной раз.
— А вы, Мария, не чувствуете моего здесь присутствия? — повернувшись к ней, в очередной уже раз уточнил другой Пётр. — Совсем?
— Нет, дорогой Пётр Петрович, — ответила Марья, с явным удовольствием произнося имя, — ничегошеньки не чувствую. Вижу вас прекрасно, но ощущение присутствия, которое вы пытались нам описать, не понимаю.
— Вот это странно. Моя Москва чувствует, когда я приезжаю, и наоборот тоже... — он снова задумался.
Марья прищурилась, отложила ложку и сместилась на край стола, ближе к Васильеву.
— Знаете, что странным нахожу я? Вы ничего о ней не говорите — какая она из себя, на кого похожа, как зовут, что любит. Каждый раз запинаетесь и не договариваете, как речь заходит о ней.
— О ком это — о ней? — переспросил он с искренним непониманием в глазах.
— О вашей Москве, — пояснила Марья, склонив голову к плечу и разглядывая его с любопытством. В её взвешенном, терпеливом тоне слышался налёт лёгкой обиды за невнимательность: судьба другой Москвы, ей незнакомой и неведомой, беспокоила её. Васильев с ответами не торопился, и лицо у него было нейтрально-нечитаемым.
— Моя Москва... другая, — скупо ответил он, но сопроводил это улыбкой и плотно занялся супом — на радость Невскому. Пётр отчего-то полагал, что тайну его тёзка хранит неспроста и, может, знать о ней Марье Юрьевне в самом деле не стоило. Она вздохнула, не стала настаивать и, прикончив суп, быстро заскучала в наступившей деликатной тишине. Помяв косу, она начала её расплетать.

Раздался дверной звонок.
— Удивительное рядом, — прокомментировала Марья и, не шевельнувшись, быстро оглядела проём гостиной, стены и окна. — Петя, гляди.
Оба Петра откликнулись на это и посмотрели по сторонам. Васильев был удивлён, Невский отчего-то напрягся.
— Откуда здесь дверь? И обои совсем другие...
— Дверь и обои как будто наши, — заметил Васильев. — И вон тот столик я уже точно видел.
— Когда это произошло?
— Не смотри так на меня, Петенька, знать не знаю, — покачала головой Марья.
Здесь было полно вещей, вмещающих в себя историю, память или какое-то событие: гравюра на стене, небольшая старая ваза, книги, какие-то статуэтки и вещицы — Марье, впрочем, смутно знакомые, — а подоконник утопал в цветах. И только вид за окном не изменился — Кремль, Зарядье и всё тот же узнаваемый московский горизонт, расцвеченный светофорами, фонарями и огнями машин.
Снова позвонили.
— Может, это моя Москва? — пожал плечами Пётр Васильев, но уверенности в его голосе не слышалось. Невский пошёл открывать.
На пороге стоял тот, о ком все забыли. Младший брат Невского, Петька, был насуплен и исключительно обижен игнорированием первого звонка в дверь. Его чуть загорелые, усыпанные веснушками щёки обрели румянец, он показательно сопел, раздувая ноздри.
— Я вам пирожных притащил, возлюбленный брат, а вы меня порог топтать принуждаете. Пожалуюсь Марье Юрьевне на вас, будете знать!
Он вручил Невскому внушительный пакет с логотипом кондитерской, кое-как вытер ноги о коврик, стал раздеваться и вдруг заметил, что находится не в коридоре, а в гостиной, и что они не одни.
— Марья Юрьевна, доброго вечера! А кто ваш гость любезный? Мечтаю познакомиться!
Невский выгрузил из пакета часть коробочек с пирожными, потёр зачем-то ладони друг о друга и, когда Петька, сняв куртку и зенитовскую голубую шапку, остался в футболке с надписью «Санкт-Москвабург», подвёл его к Васильеву.
Он вздохнул, словно предчувствуя неминуемое, и представил их:
— Пётр Петрович, это Пётр Петрович, мой младший брат. Петергоф, — он положил Петьке на плечо ладонь, и тот подозрительно посмотрел на Невского. — А это, Петька, — Пётр Петрович. Петербург.
— Чтоб меня, Петро!
— Петька, — Невский предупредительно сжал его острое плечо.
— Ещё один! Да что ж тебе всё неймётся! — воскликнул Петька, вгляделся в Васильева, присмотрелся к Невскому. — Как ты так размножился? Не очень-то и похож! Чья сия магия? Пусть вернут, как было!
Марья Юрьевна, наблюдая трёх Петров в своей метаморфирующей квартире, блаженно улыбалась, будто ей показывали персональный спектакль. Её волосы золотящимися, словно река на солнце, волнами спадали на одно плечо, и она их машинально, бездумно пропускала меж пальцев, каким-то образом не цепляя многочисленными кольцами. Препирательства Петьки и его старшего брата она, видимо, находила презабавными, а потому вмешалась далеко не сразу.
— Петечка, различать их проще простого, — мягко заметила Марья, и Петька по этому обращению сразу понял, кому адресовано замечание. Они с братом умолкли. — По фамилии. Наш гость Пётр Петрович Васильев попал сюда, предположительно, из параллельного измерения...
Петька вдруг весь сжался и сдал назад.
— Быть того не может...
Невский подбодрил осознание, похлопав по плечу, а Васильев благодушно улыбнулся, как родному брату. Петька, вестимо, запутавшись в них, запаниковал и ринулся к двери.
— Не удержите! Прочь, демоны, прочь от меня!.. — он лягнул брата под коленку, когда тот не дал ему ретироваться через дверь. Тогда Петька бросился к окну.
Невский с мольбой в глазах посмотрел на хохочущую Марью, явно не собиравшуюся помогать, и встретился взглядом с Васильевым. Тот понимающе коротко кивнул, стремительно обогнул стол и добрался до Петьки, который за время переглядок успел отставить с подоконника цветы и распахнуть окно. Петька присел для прыжка, но Пётр Петрович бережно ухватил беглеца поперёк туловища, не дав ему улететь в бесконечно манящую тёмную даль Москвы, а окно захлопнул. Невский выдохнул. Но силы Петьки, видимо, подпитанные присутствием энергии Марьи Юрьевны, на этом не кончились. Он развернулся в крепком хвате Васильева, зашипел на него словно кошка и стал больно щипать за нос и щёки.
Видимо, рукоприкладство Марью ничуть не порадовало: она медленно, словно раздумывая, поднялась и, усмехнувшись, положила ладонь Васильеву на спину, а вторую — на плечо Петьки. Это удивительным образом на них подействовало, оба расслабились. Марья с лёгкостью подняла Петьку, отнюдь не малыша, и усадила на подоконник, а Васильева почти нежным прикосновением к груди мягко толкнула назад, и он послушно попятился, пока не вернулся за стол. Этот их вальс что-то неприятно тронул в душе Невского, но он и сам не очень понял ощущение, а потому попросту от него отмахнулся.
— В общем, Петров Петровичей присутствует трое, и я прекрасно могу вас всех различать, господа. Пусть этого вам будет достаточно, — заявила Марья, жестом приглашая сесть Петра, потиравшего коленку. — А Пётр Петрович Невский, кстати, приготовил этот сырный суп. — Петька навострил уши, и Марья Юрьевна, повернув голову, добавила вкрадчиво, только для него одного: — Вкуснейший.

Петька самостоятельно справился с половником и приборами, осторожно присел рядом с Васильевым, которого находил, по всей видимости, всё-таки интересным. Сперва он искренне извинился — на удивление старшему брату, — да так, что размягчил бы любое каменное сердце, а затем постепенно втянул Васильева в беседу и довольно скоро перевёл тему, конечно, на пышечные. Пётр, если и был удивлён старомодной манерой речи, быстро привык и отвечал охотно, а Петька говорил с гостем не иначе как на вы и величал по имени-отчеству.
Невский досадливо хмыкнул и всё же сел на своё место.
— Смотри, Петя, стол теперь тоже другой, — задумчиво произнесла Марья, пальцем ведя по нелакированному, сероватому дереву. — Ничего не осталось моего — только пластинки, — она кивнула на внушительный стеллаж, который по-прежнему стоял на своём месте, но не казался в обстановке чужим из-за скопления вещиц из самых разных эпох.
В дверь снова позвонили. Васильев сперва не обратил на это никакого внимания, а затем отвлёкся от разговора с Петькой, перестал жевать и настороженно обернулся. С той стороны двигали ручку, но дверь не поддалась.
Невский переглянулся с Марьей, она дёрнула головой так, что это можно было принять за кивок, и он отправился открывать, попутно развязывая фартук, который всё это время был на нём. Отчего-то он замялся на пороге — кто там, кто пришёл? Ручку потеребили снова, раздался короткий, лишь слегка нетерпеливый стук в дверь. Пётр зачем-то задержал дыхание и распахнул её.

Они смотрели друг на друга целую вечность. Взаимное удивление и узнавание — наверное, Васильев почувствовал то же самое, пожав Марье руку. Только Невскому не пришлось даже прикасаться: он знал наверняка, что перед ним Москва. Этот молодой мужчина, напоминавший одновременно портреты Джорджа Доу и фрески Микеланджело, не мог быть никем другим. Очень красивое лицо с правильными чертами, в меру бледное, чуть румяное; блестящие звёзды чайно-карих глаз — таких, что хочется рассмотреть ближе; но сильнее всего Пётр загляделся на золото его волос, украдкой выбивающихся из-под шапки.
Невского окинули взглядом с ног до головы, задержали взгляд на фартуке, который он не успел снять с шеи, после чего новый гость уверенно переступил порог. Он сию минуту обнаружил в комнате Васильева, и остальным показалось, что они переговорили без слов. Затем он оглядел гостиную, как-то непонятно хмыкнул и стал раздеваться.
— Интересные дела, — наконец подал он голос. — Давно так сидите, Петя?
Заглядевшийся на его плавные, непринуждённые движения, Невский встрепенулся, чтобы откликнуться, но вопрос был адресован не ему. Васильев, наконец прожевав, лишь неуверенно пожал плечами. Гость (если его таковым вообще можно было считать) снял ботинки и, потоптавшись на месте, обратился на этот раз к Невскому.
— Я присяду с вами?
Вместо ответа Пётр протянул ему ладонь.
— Будем знакомы. Я Пётр Петрович.
— Догадываюсь, — покладисто ответил тот, улыбаясь одними лишь глазами. — Михаил Иванович.
Прикосновение было холодным и мягким с одной стороны и шероховато-сухим с другой. Невскому вдруг захотелось дать этим музыкальным пальцам тепла, и рукопожатие завершилось не сразу. Михаил проследил взглядом за свисавшей завязкой фартука.
— Симпатичный фартук, Пётр Петрович, — зачем-то сказал он, после чего направился к столу. Повесив пальто на спинку стула, он сел на единственное свободное место — прямо напротив Марьи, которая бдительно наблюдала за всем этим приветствием, не выказывая ничего, кроме праздного любопытства.
Васильев помахал Невскому, и тот, будто опомнившись от чар, спешно снял пресловутый фартук и занял своё место.

Нельзя было сказать наверняка, но у Михаила Ивановича, кажется, была какая-то аура. Невского то и дело тянуло в его сторону, и он постоянно ловил на себе его взгляды, после чего смущённо искал спасения в глазах Марьи. Она же одаривала присутствие улыбкой Джоконды, пару раз подмигнула Петьке, и, прикрывая веки, наблюдала за Васильевым и Михаилом Ивановичем. Марья и нарушила молчание.
— Так вот почему вы, Пётр Петрович, помалкивали о своей Москве. Она не она, а он.
— Вас это задело? — спросил Михаил.
— Ни в коем случае! Я польщена, — в её голосе прозвучало напускное кокетство.
— Мне тоже очень приятно...
— Рада слышать...
Было не ясно, говорят ли они искренне. Два Петра многозначительно переглядывались, но наладить ментальную связь им было не суждено. Петька, осознав, что Михаил — тоже Москва, смотрел на него почти не моргая, глаза у него слезились и восхищенно блестели, когда он переводил взгляд с него на Марью Юрьевну и обратно.
— Я представляла вас совсем не таким, Михаил.
— В самом деле?
— Вы не разочаровали.
— Преуспеваю в этом?
— Ещё бы.
— Аналогично…
— Может кофе? — предложил Невский, забирая со стола тарелки.
— Наверное, чаю? — переспросил Васильев, глянув на увлечённых своей беседой москвичей.
— Да-да, Петя, чаю.
— Петенька, сделай мне покрепче.
Два Петра потопали на кухню, вид которой также претерпел изменения, как и гостиная. Теперь здесь было тесно из-за того, что в помещении материализовались два холодильника.
Оставшись наедине, они заговорили не сразу.
— Как он тебе? — спросил один из них, выуживая из ящика заварку, пока другой доставал из шкафчиков чайник и чашки.
— Красивый, очень тёплый и… родной. Будто я знаю его всю жизнь. Странное чувство…
— Ты понимаешь меня! С ней почти то же самое. Но она такая другая…
— Слишком много работает.
— А потом страдает от переутомления.
— Приходится делать массаж.
— И отпаивать чаем.
— Жаль, я не всегда рядом, — Невский покачал головой и отвернулся. Васильев легонько пихнул его в бок.
— Эй. Я порой жалею о том же самом.
Чашки были выставлены на поднос.
— Неужели они так же похожи, как и мы?
— Может, они в той же степени непохожи?
Оба тихо, на выдохе рассмеялись. Их манипуляции с посудой были слаженными, но не синхронными. Один мыл посуду, второй готовил чаепитие.
— Я бы сейчас кофе выпил.
— И я.
— А ты был на Петроградке в этом кафе с пирожками?
— В том самом! Конечно! Кофе там отличный.
— Надо будет вместе туда забежать.
— Да, как-нибудь. Кто знает, может, в другой раз встретимся у себя.
— И всё будет по-нашему.

Михаил Иванович поведывал Марье Юрьевне что-то очень интересное: он оживлённо жестикулировал, она непринуждённо улыбалась, а Петька всё не мог на них налюбоваться, украдкой достал мобильный телефон и пытался незаметно их сфотографировать. За этим его застал брат.
— Что делаешь? — спросил он вполголоса. Петька икнул, подпрыгнул на месте, а телефон зачем-то бросил себе за шиворот. От ответа его спасла Марья Юрьевна.
— Петенька, а мы с тобой катались на «Руссо-Балте»? Миша рассказывал сейчас, как Пётр Петрович однажды прокатил его на таком!
Михаил Иванович взял с подноса чашку с сетчатым синим узором, попробовал чай, с удовольствием прикрыл глаза. Невский смотрел на него, пытаясь вспомнить, где в последний раз видел «Руссо-Балт».
— Катались, Марьюшка. А потом и за шляпкой твоей улетевшей тоже катались.
— Да-а?.. Что-то не припоминаю, — с таинственным смешком ответила она и тоже взяла чашку.
Васильев продолжил тему и стал обсуждать с Марьей первые автомобили. Петька предпринял попытку телефон достать и продолжить свою шпионскую деятельность, но Невский посмотрел на него с укором, а сидевший напротив них Михаил это заметил, отнял чашку от блюдца и улыбнулся — позировал! Петька показал брату язык и сделал фото. Пётр на это ничего не ответил, покачав головой; он отчего-то обратил внимание на то, как пальцы Михаила Ивановича бережно и бездумно оглаживают узор на чашке.
И тут всё изменилось.

Раздался грохот за дверью, в неё звучно что-то ударилось, а потом, едва не срывая её с петель, с клубом белой пыли в гостиную ворвался ещё один участник событий и растянулся на полу. Пока пыль оседала, он, шатаясь, встал, кое-как отряхнулся, и присутствующие стали узнавать в невысоком кучерявом парне Рим, своего знакомого, обычно спокойного и даже немного ленивого.
— Пьетро?
— Ромео?
— Пьетро или Ромео?..
— Миша?
— В каком смысле?..
— Марья?
— Пётр?
— Петя?
— Петька!!!
На этом все замолкли в полном непонимании происходящего, и только Петька радовался сложившемуся хаосу. Новоприбывший — Пьетро и Ромео одновременно — запустил пальцы в волосы, мгновенно запутался в них, да так и остался стоять с ладонью у лба.
— Что я наделал! — сказал он по-русски с итальянским акцентом. — Вас нужно вернуть на свои места.
— Пьетро, это ведь ты? — уточнил Михаил Иванович, удержав чашки, когда итальянец нечаянно задел ножку стола.
— Si.
— Но мы тебя знаем как Ромео, — заметила Марья Юрьевна, подавшись вперёд.
— Тоже верно… Mamma mia, как всё сложно!
Игнорируя остальные вопросы, Пьетро-Ромео шустро обежал гостиную, приглядываясь к вещам, потом заглянул Михаилу в рот, а Марье в левое ухо, пощупал у них обоих пульс, выпил из Мишиной чашки чай, перевёл дыхание и заговорил, схватив их за руки.
— Вы сейчас отсутствуете в своих… реальностях, вам пора домой.
— Но мы в Москве… — попыталась возразить Марья Юрьевна.
— Посмотри, это разве твои вещи? А ты видела, что у вас за окном?
Васильев раздвинул тюль и невольно отшатнулся: рядом со Спасской башней на горизонте маячил шпиль Петропавловского собора, а на другом берегу реки, слишком близко к Кремлю, Лахта-центр обгонял небоскрёбы Москва-Сити.
— А причём тут ты? — спросил он.
Рим тоскливо вздохнул.
— Я баловался путешествиями во времени. Знаете, когда размениваешь третью тысячу лет, хочется чего-то новенького!.. Видимо, пока я экспериментировал, у вас наступила очередная синхронная фаза, грань между реальностями истончилась, и вас всех притянуло в одно место.
Петьку вдруг осенило.
— Это потому что все дороги ведут в Рим?
— Нет. Не все, — задумался Пьетро-Ромео. — Не совсем. Но почти.
— Звучит фантастично.
— Лично мне тут вполне нравится.
— Не спорьте, ребята, — устало попросил Рим. — Слушайте меня. Вам всем по очереди надо выйти через чёрную лестницу на кухне, пока она не исчезла. И уходить надо в том порядке, в котором вы сюда пришли.
Невский быстро оглядел собрание.
— Михаил Иванович, Петька, Пётр Петрович, Марья, а затем я, — кивнул он.
— Верно. А я буду последним и запечатаю вход, — Пьетро-Ромео энергично вскочил и, крепко стиснув их ладони, потянул обе Москвы за собой.
На кухне они собрались около неприметной дверцы, которая очень медленно, но непреклонно уменьшалась у них на глазах.
— Это обязательно? — задумчиво спросил Михаил, заглянув в темноту за дверью.
— Si. Не задерживайся.
— Мы что же, больше не увидимся? — спросил он, но ответ на этот вопрос был очевиден, и никто не решился его озвучить.
Михаилу Ивановичу прощаться, кажется не хотелось. Он сперва неуверенно пожал ладони Петьки и Марьи Юрьевны, тронул её за плечо, ему растрепал макушку. Невского коротко, вскользь обнял, но тот не протестовал, ибо опасался, что сам не разожмёт объятий. Кивнул Риму, улыбнулся Васильеву.
— С вами двоими ещё увидимся, верно?
— До встречи, Миша!
Михаил Иванович, шагнув в темноту, растаял в ней моментально. Настала очередь Петьки, но ему храбрости не доставало. Он цеплялся за Марью Юрьевну, потом уткнулся в Васильева, после чего старший брат, легко подняв его над полом, отправил в чёрный проём, и до них донеслось затихающее «Чтоб тебя, Петро-о-о-о-о-о-о!..»
Пётр Петрович простился с Марьей очень нежно, заключив её в осторожное, даже вежливое объятие, пообещал: «Буду помнить о вас», пожал руку Невскому так крепко, что хрустнул пальцами, и, глянув на Рим, отправился следом за Михаилом и Петькой.
Марья, как оказалось, тоже не была полна решимости. Она вглядывалась во мрак, пытаясь различить хоть что-нибудь, но, конечно, ничего не видела.
— Спасибо за эту встречу, Ромео, — напоследок сказала она, улыбнулась Невскому, и её халат растворился в черноте, на мгновение сверкнув золотым узором.
— Что ж, и мне пора, — начал Пётр, но Рим его остановил.
— Я отпущу тебя, но сначала о чём-то попрошу, ладно? Видишь ли, я могу управлять временем и пространством, но не умею убирать следы своего присутствия...
— О, нет… — Невский сразу понял, в чём дело.
— Такие вещи меняют жизнь, и не в лучшую сторону.
— Нет, нет, не проси меня, — Пётр попятился.
— Пьетро, дорогой, это всего лишь один день — или одно сновидение, — Ромео до боли сжал его запястья, чтобы он не вырывался. — Я знаю, что значит обретать друзей и чувствовать симпатию. И я знаю, каково лишиться этого!
— Почему же ты не научился за без малого три тысячи лет такому простому трюку? Почему я должен стирать память своим близким?
— Diavolo, Pietro! Если бы всё было так просто! — он встряхнул Петра с невообразимой для своего телосложения силой. — Послушай меня. Иногда нужно сделать то, что нужно, а не то, что хочется. И сейчас как раз такой случай. Не ради меня — ради них и ради себя. Каково тебе будет жить и помнить о тех, кого ты никогда не увидишь?
— Всю свою жизнь я так и живу. — Пётр насилу освободился от его рук и смотрел на него холодно, почти враждебно. Хотелось спорить и протестовать, но Рим был достаточно мудр, чтобы требовать подобных действий. — Всем стереть? А тебе? — мрачно спросил он.
Ромео покачал головой, виновато улыбнулся и помахал рукой. Пётр с тяжёлым сердцем канул в темноту.

Вся отправленная за дверь компания обнаружилась довольно быстро. Они сидели в кругу, с закрытыми глазами в расслабленных позах и, кажется, спали. Пётр поднёс дрогнувшую руку к Марье, долго раздумывал и всё же прижал ладонь к её лбу. Из её халата он вытянул золочённую нить, смотал и сунул её Михаилу в нагрудный карман жилета, после чего стёр память и ему. Затем Невский пошарил в своих карманах, обнаружил жетон метро и вложил его в ладонь Васильева, тихо шепнув: «Петроградская». От прикосновения тот вслед за остальными лишился памяти о последних событиях.
Прежде, чем приняться за Петьку, Пётр отыскал его телефон. Увы, устройство не работало, и о судьбе фотопортрета другого Москвы было неизвестно. Уничтожив воспоминания брату, Невский сел рядом с ним и напротив Михаила Ивановича. С минуту разглядывал его умиротворённое лицо, а потом сжал пальцами виски и зажмурился.