Пётр хмурился. Оно и понятно — столько я наобещал, столького еще не успел сделать, и побыл так мало. Дни растянулись, время потом и вовсе замерло; пыль повисала в солнечном свету, когда под ногами скрипели сотни половиц, и звук этот тонул в камне стен. Гранит успокаивал, будто это и не гранит был вовсе, а мягкий ковер, поглощавший вместе с шагами все тревоги и волнения. Мраморные клавиши лестниц звучали эхом тысяч туфель, когда-то торопливо или робко касавшихся полупрозрачно-белых ступеней.
Пётр хмурился, и мне стало не по себе. Я ежился как от ветра, и хотелось отвести взгляд, но я завороженно смотрел, не смея отвести глаз. Надеясь, что теплые воспоминания ободрят меня, я унесся в свои мечты о мерном плеске волн, об убаюкавшем меня изумрудном шуме вековых деревьев; вспомнил восхитительные, яркие цветы, и тут же мне причудился их тонкий аромат, сию секунду уносимый ветром. Солнце палило беспощадно, и каждый клочок облака казался спасением.
Пётр насупился пуще прежнего, сложил на груди руки. Я уже не знал, куда себя деть. Я молчал, не представляя, что ему сказать. Молчал и он, и это молчание висело надо мной подобно угрожающей черной туче, из-за каких день порой кажется вечерними сумерками. Пара капель обожгла щеку ледяным клеймом, но даже это не взбодрило меня. Дождь усилился.
Вспомнил другой дождь, не такой ожесточенный и ревнивый, а тоскливый, долгий и очень нудный. Он вынуждал меня прятать руки в карманы, греться при любой возможности и просто радоваться тому моменту, когда же я попаду в тепло и поверну назад. Он почти не кончался, он неприятно скользил по шее вниз, за шиворот, словно кто-то стоял сзади и проводил по коже своим холодным пальцем. Конечно, я сопротивлялся недолго, конечно, я вернулся. А дождя как будто и не было вовсе.
Я сказал, что обязательно вернусь, и скоро. Он ответил одним лишь кивком, хотя чуть просветлел лицом. Я осмелел, радуясь такой перемене, сказал, что буду писать и что уж точно постоянно буду его вспоминать. На это он улыбнулся, как-то обессиленно покачал головой, словно он — старый достопочтенный дядюшка, а я, его шкодливый, но любимый племянник, сломал его любимое кресло, — шагнул ко мне, и всего пары шагов ему хватило, чтобы преодолеть это расстояние — пропасть — между нами.
«Сколько бы ни было радостных встреч и счастливых воспоминаний, расставания я терпеть не могу, — сказал он мне, и в глазах его пробудилось тепло, пробив ледяную непроглядную мглу. — Ну, бывай». Он хлопнул меня по плечу и, постоянно оборачиваясь и махая рукой, улыбаясь, ушел с площади. Я же, проводив его взглядом, с минуту еще смотрел в светлеющее над головой небо, на рваные края облаков в голубой пропасти, и отправился своей дорогой.

В 1961 году у нас в «Ленинграде» было довольно спокойно: школьники учились, концерты игрались, пышки пеклись, — жизнь текла своим чередом, привычно и неспешно, как водится в наших краях. А вот в Москве тогда все стояли на ушах, и всё чаще звучало новое, непривычное слово «космонавт».
Мы тогда не могли видеться с Марьюшкой; при советской власти изменилось слишком многое, чтобы можно было жить без оглядки на перемены. Она, подхватив столичную ношу, оказалась словно в своей тарелке, я же показал себя отчасти ретроградом, потому наши мировоззрения никак не ладили: она стремилась к покорению небес, а я проповедовал приземлённость и радость простым, окружавшим нас вещам. Марьюшка звонила и писала регулярно, и мне льстило это, хотя почти всё время она рассказывала про Юрия Гагарина — сперва про его подготовку и успехи, после полёта — про его бесконечные визиты в другие страны. Если бы меня спросили, я бы сказал, что его имя звучало чрезвычайно часто.
Однако надо признать, что подобное событие впечатлило даже толстокожего меня. Человек в космосе! Не в небе, не на Земле, — там, ещё выше! Немыслимо. Всё это казалось так далеко и фантастично, что когда произошло, вызвало настоящее сумасшествие.
Все мы вышли, высыпали на улицы, бежали в центр; студенты на ходу, в переходах и арках, дорисовывали плакаты. Незнакомые люди плакали от счастья, обнимали и целовали друг друга. В тот день, кажется, мало кто вернулся на занятия и на работу: народ отмечал этот день в семейном и дружеском кругу, словно Новый год или День Победы. Вечером был дан праздничный салют.
Позже Марьюшка привезла Гагарина к нам, ведь все хотели увидеть героя. Он оказался простым, очень приятным парнем, добродушным и не тщеславным; он был вежливым и аккуратным, много шутил, заражал своей бодростью, и производил вполне приятное впечатление на фоне неприятной мне советской элиты... Они с Марьюшкой привезли нам тогда немного солнца и тепла.

Оставался один день. Я уже по привычке сидел в том кафе, где со мной всегда здоровались по-французски, заказал вина, сытный ужин и мороженое. Улыбчивая рыженькая официантка, принеся первым делом вино, положила передо мной белую, сложенную пополам карточку. Я повертел ее в руках, погладил матовую плотную бумагу пальцем, затем раскрыл и намертво прилип к своему стулу.
Это было приглашение.
Отменив заказ, я выбежал из любимого кафе, полетел к метро, потом метнулся к остановке — транспорта не было. Не чуя подвоха, пошел пешком, но очень скоро побежал.
И вот, два часа ночи, пустынно в белоночных сумерках выглядели улицы, не было туристов или запоздалых горожан, или машин, и только одиноко перемигивались светофоры. Я переминался с ноги на ногу в начале Дворцового моста, который в это время был обычно разведен. На мосту, прямо на середине стоял крохотный столик, и на нем развевалась белая скатерть. Я увидел два стула, чайную пару, кофейник и тарелку с булочками.
Но я быстро забыл о неутоленном голоде — он стоял там. Оперевшись о перила моста, он оглядывал свои владения, но услышал мои шаги и обернулся; он смотрел одновременно заинтересованно и безжалостно. Он направился к столику, и я тоже; не жестом — одним лишь взглядом он указал мне на место, и я покорно сел. Он опустился на стул напротив, невозмутимо разлил по чашкам ароматный горячий кофе, а я, замерев, ждал.
— М-м-м, ну? — он издал какой-то мурлыкающий звук, бросил хитрый взгляд, подвинул ко мне тарелку с булочками. — Ничего не хотите объяснить мне?
Я не притронулся к своей чашке, а он подул на кофе, и его лицо утопало в пару.
— Объяснить? Вам?.. Что?..
Он шумно вздохнул, отставив чашку; скатерть дернуло вверх ветром. Сцепив руки, он наконец-то посмотрел прямо на меня, а я в восхищении разглядывал его — не забыл! помню! помнит! — и он точно такой же, как тогда. Не выдумка. Не иллюзия.
— Имел честь почитать эти ваши рассказы, — снисходительно объяснил он. — Интересно, конечно, но с чего вы взяли, что я так помешан на пышках? — снова взглядом указал на стол: на тарелке пышек не было. — Или с какой стати я буду спасать какого-то неудачника, прыгающего с моста? Думаете, мне есть дело или у меня уйма свободного времени? А почему решили, что у меня такой инфантильный брат?.. И пригород у нас обширный — где Гатчина, Павловск? Почему ничего не пишете о Ленинграде?
Я с открытым ртом смотрел на него, а он ждал ответа. А что мне было отвечать?
— Я так вижу, — буркнул я. Он вскинул брови.
— О, вы обидчивый. Ну ничего, выпейте кофе.
Я глянул на чашку, и медленно стал что-то осознавать. Это был конец.
Я вскочил на ноги и, отчего-то тяжело дыша, попятился от столика, едва не уронив стул.
— Сядьте, пожалуйста.
Он попросил очень вежливо, почти игриво, почти кокетливо, но я подчинился — в который раз. Кажется, он мог сделать со мной все, что его непостижимой душе было угодно.
— Все ведь совсем не так, как вы пишете. Все не так радужно и весело. Вы читаете новости? Я читаю, — сказал он, вынимая из-за пазухи смартфон и водя по нему пальцем. — Убили подростка... Сбросилась женщина... Арестовали... Убили... Ограбили... А людей-то вы видели? А другие районы, кроме центрального, знаете? А другую историю?
— Чего вы от меня хотите? — вскинулся я. — Реализма? Ну так почитайте французских книжек. Или вон Достоевского своего любимого. Новости читайте — вот вам реализм. А у меня сказка. Сказка, ясно вам? С хорошим концом, с дружелюбными героями и моралью. Она про доброе и вечное. А не нравится — не читайте и меня не трогайте, — распалялся я, совершенно потеряв страх перед существом могущественным и непредсказуемым. — Еще я буду слушать чужие претензии! Не на заказ пишу и не для вас, молодой человек, а для людей, обычных и простых, у которых реализм ваш в печенках сидит.
Я умолк, чтобы вздохнуть; он сидел молча, со смесью смятения и какого-то откровения на лице. Вдруг он протянул руку к моему лбу, но я отпрянул.
— Фигушки! Знаю ваши фокусы, ни черта вы из меня не сотрете!
Но он все равно прижал к моему лбу ладонь; она была приятно-прохладной, шероховатой, такой, как я помнил. Я зажмурился, а он изрек, отняв руку:
— Батюшки, да у вас жар. Пейте кофе, в самом деле. Пейте-пейте... Про реализм вы, конечно, загнули, — он улыбнулся, покачав головой. — Просто вы как-то однобоко смотрите.
Я надулся и обиженно пил кофе.
— Булочки тоже пробуйте, они с изюмом, прямо как вам нравятся. Дело в том, что вы меня вечно описываете в каком-то выгодном свете: красивый, умный, интеллигентный, не курит и не пьет. А вы песню группы "Ленинград" слышали новую?
— Не слушаю такое, — я оскорбленно вцепился в булочку зубами.
— Вы меня любите только за что-то одно, вы мою другую половину, другую сторону не любите.
Вон как заговорил, в лоб.
— Чушь и клевета. Я на ваших улицах достаточно видел, и от ваших людей тоже немало сносил. И ругали меня, и матом крыли, и дураков у вас достаточно. Но это же не главное. И не вам судить о чужой любви.
— Кому, как не мне?
— Ой, мне, например! И вообще, позвали меня в два часа ночи обсуждать мои же чувства? Здорово вы это придумали.
— Ну, сами жаловались, что вам их обсудить не с кем, — он пожал плечами. — Кроме того, вы уже столько раз обещали «помереть от несусветной красоты», клялись в вечной любви и обещали уехать ко мне навсегда, что я даже задумался, все ли с вами в порядке...
У меня вспыхнули щеки.
— Вот и не лезьте. Переманиваете людей, заигрываете, только вам, вечному, невдомек, что думает маленький человек со своими проблемами. Ему бы работу работать, с друзьями общаться, а он о вас постоянно мечтает, день и ночь. Об этих колоннах, фронтонах, соборах, мостах, реках, садах, о настроении и воздухе, об атмосфере, об истории. А для вас это все пшик, звук пустой. Ну, подумаешь, человек — пф-ф, еще миллионы таких. Вам не жалко, — я уже бил наверняка, потому что выражение его лица сильно изменилось, и я злорадно ликовал. Встал из-за столика решительно, залпом выпил кофе. — Бессердечный вы, Пётр, и вредный. Прямо как Марья Юрьевна, потому от нее все бегут. И от вас побегут, — за такие-то речи. И я тоже! — и пошел мимо него, через мост, на ту сторону.
— Вы куда это, сударь?
Ого! В голосе слышалось неподдельное беспокойство.
— На Биржевой мост. Раз хотите реализму, то вот вам реализм. И никакой ангел чертов не спасет!
Послышались шаги, правда, он догнать не пытался. Я себя чувствовал максималистом, как в былые годы, но не останавливался.
— Хороший у меня ангел, чего вы его ругаете... А что вам мост Биржевой? Что делать собрались?
— Пойду помру! — объявил я, топая и не оборачиваясь. — «От несусветной красоты», как и обещал. Вам на радость.
— Вот как...
Что-то звякнуло, через секунду он шел со мной в ногу, а в руках держал блюдце с чашкой.
— А кофе не хотите напоследок?
Я хмыкнул. Он цитировал самого себя.
— Да ну вас.
Он отстал, я решительнее пошел вперед. В спину мне прозвучало отчаянно:
— Пышку? Пышку-то хотите?
Я замедлил шаг и потом совсем остановился. У него на блюдце лежали припудренные пышки, три штучки. Я, не веря самому себе, поплелся назад.
— Как вы это делаете, а?
Остановившись лицом к лицу с ним, я пытливо вглядывался в его глаза — непроницаемые как тучи, светлые словно белая ночь. Он протянул мне блюдце с пышками.
— Ну вы же меня любите, — он пожал плечами. — А я вас тоже. По-своему. Память вашу берегу. Да и вас. В гости приглашаю, на праздники. А кто еще вас на такой ужин позовет?
Я взял пышку.
— В два часа ночи на мост меня затащить — это, безусловно, отличное признание.
— Какой мост?
Я вдруг понял, что рядом галдят люди, я стою на набережной недалеко от моста, и Пётр рядом, попивает кофе из чашки, игнорируя сторонние взгляды.
— Что это было?
— Вы о чем?
— На мосту! Что вы мне подсыпали!
— Вы чего?.. Не волнуйтесь.
— Мы с вами — на мосту! Столик там, чашки. Булочки. Пышки... Пышки!
— Какие пышки, закрыта пышечная... — он недоуменно на меня смотрел, забыв про кофе.
— Память он мне бережет. Я все понял: дело в пышках!
Пётр Петрович смотрел на меня долго, с сочувствием. Вздохнул, положил тяжелую ладонь на плечо.
— Дорогой друг, я бесконечно рад, что вас все так впечатляет, — он очень весело улыбался, что не заставляло меня ему верить. — Но спать надо больше. — Ладонь его вдруг легла мне на затылок, я врезался лбом в твердое плечо. — Поспите, — услышал я за секунду до того, как меня поглотила пучина сна.

Отмечаем День рождения Петьки в эти выходные. Говорю во множественном числе, потому что компания наша не меняется — Катерина, Дубок, Петька и я. Казалось бы, ничего необычного — много концертов, много активных и подвижных развлечений и даже детская площадка специально оборудована. И даже то, что Петька вылез за сцену в момент поздравления жителей города, всем махал и улыбался, пока его не унесли, было вполне ожидаемо. И последовавший обстрел нас всех, зрителей, из водяных пистолетов. Но еда, кажется, стала его стихией. Куда бы мы с ним не шли, тут и там возникали мороженщики, продавцы орешков, кукурузы и всего прочего, что он не считал, прямо говоря, за еду. К вечеру, когда мы уж явно устали, отправились гулять по нижнему парку, вдоль залива... И там тоже нашли еду: в павильоне, который, насколько я помню, был отреставрирован для экскурсий, было щедро накрыто, нас позвали к столу. Ничем подобным я не питался с Нового года: кролик, жареный с травами, паштет из утки, курица в ореховом соусе, нечто аппетитное с помидорами, сыром и чесноком, разные закуски. На десерт — яблоки в карамели, профитроли настолько воздушные, будто способны воспарить над столом, меренги всех цветов, шоколадно-ореховые пирожные, эклеры — моя любовь, вкуснейшее желе с застывшими внутри фруктами. Естественно, пышки. Ну и никуда без торта: это был двухэтажный кремовый гигант, который Петька встречал аплодисментами, ибо по бортику были установлены сахарные миниатюрные петергофские скульптуры. (Уверен, он был бы ещё больше рад, если бы скульптуры оказались в натуральную величину, ведь тогда бы и торт был соответствующего масштаба). Из-за стола мы не встали — выкатились и выползли. Мы ясно слышали, как трещат наши пояса, как сами мы округлились, — все, кроме Петьки. Он насытился, но, набравшись сил, немедленно желал гулять ещё, желательно «танцевать до упаду». Лично я с трудом переставлял ноги и быстро бросил затею, вернувшись на стул. Дубок, покачиваясь, жался к Катерине, а она, взяв подушку, села снаружи на ступеньках, подставив лицо ветерку с залива.
Петька, конечно же, заявил, что мы скучные, но что он нас всё равно любит, а потому стали играть в карты. Потом в шахматы — вчетвером. Потом он принёс несколько коробок с современными играми, в которые мы никогда не играли. Затем я вдруг проиграл (он меня подставил), он начал требовать свой выигрыш, на который мы не договаривались, а когда я наотрез отказался, вызвал меня на дуэль. Мы сражались на водяных пистолетах, а Катерина стала моим секундантом...
Нас с ним считают похожими — и немудрено, мы братья, — но знали бы вы, насколько мы отличаемся. И дело не в том, что он загорелый, много ест или постоянно улыбается. Он весёлый, беззаботно-праздный, прямолинейный и чистосердечный, а ещё мудрый и проницательный покровитель тех, кого безусловно и преданно любит. Он не таит в сердце злобу, щедро делится радостью, и, пожалуй, оттого над ним чаще светит солнце.
Я люблю брата безмерно, но, Господи, дай мне пережить второй день пиршеств...

Она вышла из Кронштадта вечером, а прибывала уже ночью, под покровом темноты зашла в наши воды в сопровождении буксировочных катеров. Те такие крохотные по сравнению с ней. Ну а мы не видели её почти два года. Жители очень любят крейсере «Аврора», а кое-кто, чьего имени я не стану благоразумно называть, жалел, что на один туристический объект стало меньше. Мне тоже было жаль, но отнюдь не из-за туристов, — у нас тут никакого отпуска не хватит, чтобы осмотреть все интересные и памятные места.
Я стоял перед крейсером на многолюдной набережной и думал: «Вот ты и дома, оглянулся на крепость и в очередной раз невольно удивился тому, как близко стоят символы начала двух совсем разных эпох. Крейсер участвовал в войнах, но среди своих сослуживцев выделился знаменитым холостым выстрелом в 1917 году.
Мне всегда кажется, что я никогда не забуду тех событий, но время милосердно всё сглаживает и успокаивает. Я примирился с Невой, примирился с Марьей Юрьевной, примирился и с Авророй.
Поставить крейсер на место стоянки — целое дело. Но до церемонии открытия ещё две недели, а мне не терпелось на всё посмотреть. Улучив момент, перебрался на корабль (не спрашивайте, как), проскользнул мимо людей, устремился в нижние отсеки, гладя поручни и от радости прыгая через ступеньку.
Потом что-то ударило меня по ногам, я едва не сделал сальто и грохнулся на пол. У меня так кружилась голова, что сперва я подумал, что случилось что-то нехорошее с крейсером.
— Эт-то ещё что такое?
Голос был неясный, но звучный, властный. Я оглянулся, подставив лицо тусклому свету помещения, и мы одновременно ахнули.
— Ах т-ты!
Я вздрогнул и самым позорным образом пополз на четвереньках в наиболее тёмный угол; затем поднялся на ноги, но и шага не успел сделать — меня впечатали в поручень. Сложно объяснить, чего я на самом деле испугался, но меня охватило острое чувство дежа вю. Походило на воспроизведение фильма после постановки его на паузу.
Меня держали крепко, но я сопротивлялся, вырвался из захвата и развернулся лицом. Тогда меня тут же безжалостно схватили за воротник (я слышал треск ткани), встряхнули и приподняли над полом. Я вцепился в сильные руки, и тут мы оба замерли, моргая в полумраке. Я начал первый.
— Здравствуй! Ты не могла бы отпустить меня?
Она тряхнула меня, но и не думала разжимать свои стальные кулаки. Хмурясь, она приблизила суровое лицо, и я ощущал её горячее дыхание.
— Это ты бы не мог! Буржуй! — она пожевала впалые щёки, подняла меня выше; носки ботинок безвольно чертили по полу. — Куда ни плюнь — сплошь достопримечательности! Ничего дельного! «Вечная стоянка» — ты это так, кажется, называешь? Унизительно! Лучше б на металлолом сдал.
— Не кипятись.
— Я т-тебя сейчас прокипячу!
Звучало как раскат громоподобного выстрела.
— Послушай...
— Нет, ты послушай. Привязал себе, как шарик, как комнатную шавку, и радуется, всем показывает! Тьфу! — Я, не сопротивляясь, безжизненно висел, слушая тираду и то, как по-командирски она иногда ставила ударение на «т». — Надо было тогда не холостым лупить, а наст-тоящим! И не один дохлый раз, а хотя б парочку-троечку. От тебя б и мокрого места не осталось, буржуй недоделанный.
Я немного удивился.
— Так ведь там люди были, в Зимнем. Там у нас был госпиталь, они и без того пострадали.
— Сама знаю! — рявкнула она. — За дуру меня не держи!
— Я тебя и не держу, — заметил я, глянув на её кулаки. Она отпустила меня с ожесточением, будто хотела отправить меня сквозь перекрытия и помещения на дно Невы. Она не уступала мне ни в росте, ни в силе, ни в упрямстве. — Ну а если тебе так неуютно, что ж, плыви себе на здоровье, — я пожал плечами, явно ощущая сквозняк в тех местах, где швы треснули.
— Мало того, что буржуй, так ещё и дурак. Нет уж, т-теперь терпи. И пошёл вон! Чт-то ты вообще тут забыл?
Я помялся, отступая к лестнице.
— Повидать тебя хотел, Аврора.
Всего на мгновение лицо её смягчилось, но она тут же пошла на меня, грозя кулаком. Я поспешил ретироваться, потому что вряд ли пережил бы её могучие объятия.

Надо заметить, 313 лет — возраст, которого я ничуть не стесняюсь. Вам, вероятно, известна моя история: провидение щедро наградило меня испытаниями, которых я не пожелаю и врагу. Так вот, я совсем не жалею, хоть было и трудно, и больно, и грустно, — потому что было и радостно, и отрадно, и я себя точно могу назвать вполне счастливым. Да разве мог я прожить эти годы иначе? Для меня большая честь быть частью великой страны и великого народа, быть хранителем истории и культуры нескольких эпох. Я чуточку другой, хоть и русский, — скорее мальчик у окна огромной залы, из которого в свое время сквозил воздух западный, а нынче дует невский ветерок, потому что окошко пришлось, увы, перенести на соседнюю стену. Уж простите меня за насморк и за непогоду — это все из-за окна (вовсе не из-за настроения, как многие любят думать).
И хоть меня удивить довольно сложно — чего я, спрашивается, не видел на своём веку? — всё же не понимаю, что отвечать Марьюшке, когда вместо Петеньки называет меня Петербуржиком. Москвичи-москвичи...

Нескучно живём в последнее время! Занимательно, что всё происходящее — уже часть истории, и те, кому не посчастливилось стать свидетелями нынешних событий, будут вечными спутниками этого невыносимо долгого исторического периода. Зато сколько интересного можно будет поведать людям будущего.

Что до меня, то, несмотря на особый статус, и мне тоже пришлось угнездиться дома. Петька и Катерина с Дубком уже который месяц гостят у меня: мы делали перестановку, привыкали к новому распорядку дня, да и к новому быту тоже. Петька, конечно, долго спит и позже всех ложится. А Катерине он по ночам мешает спать, потому что она встаёт рано. Дубок, наш любимый, самый воспитанный и дисциплинированный пёс, обожающий читать, не умеет закрывать за собой кран в ванной. По волшебному стечению обстоятельств наша единственная соседка, которую мы умудрились затопить, — это Нева. Она ничуть не рассердилась, но была крайне удивлена.

Впрочем, я умолчал ещё об одном постояльце... Он присоединился к нашему спонтанному домохозяйству позже, когда оставаться в отеле ему стало совсем неуютно. Он оказался неприхотливым и гибким, легко подстроился под наши особенности и непривычные реалии, легко поладил со всеми домочадцами. Словно чувствуя нашу общую с братом и сестрой тоску по Косте, оставшемуся в Кронштадте, и Марье, запертой в Москве, он приложил всего себя к тому, чтобы грусть сменялась тёплым ожиданием воссоединения с нашими близкими и предвкушением скорых перемен. Думаю, многие годы я глубоко ошибался в нём. Однако всё ещё не спешу назвать его другом, — для этого мне потребуется время.

Это не первый мой День рождения, что я провожу без Марьи и без грандиозного праздника. Бывали времена пострашней... Но бывали и получше. Да и праздник — он больше для петербуржцев; для меня важней другое.
Поэтому я желаю себе широких горизонтов, ясности — если не в небе, то в голове, а петербуржцам — творческой силы, смелости мечтать, маленьких каждодневных радостей и большого счастья — каждому такого, какого он желает, — и крепкого здоровья, физического и душевного.
Мы всё преодолеем, если нет, то я не... я.

Ещё я натренировал, как выражается Дубок, «чуйку», и теперь знаю, что если достаточно сильно заскучать по Марье, она вскоре позвонит... О, меня зовут к телефону! Вот так-то, «чуйка» работает!

С Днём рождения меня и вас!