Лондон мерил шагами кабинет, иногда останавливался, смотрел на телефонный аппарат на столе, затем продолжал свой марш. В какой-то момент он взбесил этим самого себя, рыкнул и снял трубку. Как бы он ни репетировал то, что собирался сказать, разговор всё равно пошёл бы не по плану, в этом Темсон был уверен.
Он набрал номер, который уже успел выучить наизусть, и стал ждать: щелчки, затем бесконечные гудки.
— Bonjour! — ответил молодой женский голос.
Почему-то он ожидал услышать в этом Bonjour боль и усталость, но оно звучало, как и много лет назад, совершенно беззаботно.
— Алло?
Спохватившись, он переложил трубку к другому уху, взял со стола листок с выписанными словами. В горле пересохло.
— Ку-ку, незнакомец! Я вас слышу!.. Кто же вы?
Темсон смял бумажку в кулаке.
— Добрый… э… добрый день, де Лясен. — Он выждал несколько немых секунд и уточнил: — Это я. — Затем запоздало и без особого энтузиазма добавил: — С Рождеством.
Она молчала, чем неимоверно раздражала. Но вроде бы слушала, а это главное.
— Когда мы… — он прочистил горло. — Когда мы говорили последний раз, в мае… Я думаю, вы меня неправильно поняли.
Пошли частые гудки. Темсон решил, что случайно задел рычаг и, ругаясь себе под нос, набрал номер снова. Набирал снова и снова, однако ему больше не ответили.

Свернув газету, которую читал на ходу, Темсон дошёл до ближайшей телефонной будки. Внутри возился какой-то тщедушный парнишка. Походя заглянув в его мысли, Темсон дёрнул дверь и сообщил: «Пошёл вон — или я зову полицию». Парень выскочил из будки как ошпаренный и скрылся за углом. Внутри стояла вонь.
Из кармана он вынул увесистый матерчатый мешочек, полный двухпенсовиков, и отложил из него несколько штук. Затем, придерживая трубку плечом, накидал пенсы в монетоприёмник. Ответа не пришлось ждать долго.
— Алло?
Этот голос был мужским. Темсон оторопел и потерял ценные секунды, а потому быстро добавил монет.
— Добрый день. Вы не могли бы позвать к телефону де Лясен?
— Это он.
— В каком смы… Мне нужна Патиш. Па-тиш-де-Ля-сен! — громко произнёс он по слогам.
— Это Патрис.
Он оторвал трубку от уха и уставился на неё, словно телефон обрёл собственное сознание.
— Алло? — раздалось из трубки. Темсон нехотя сунул ещё несколько двухпенсовиков в щель.
— Когда будет Патиш?
— Никогда.
— Мне надо поговорить с ней.
— Её здесь нет.
— А когда будет? — тупо переспросил он.
— Темсон, вы издеваетесь? — вздохнул Патрис.
— Как… как вы поняли, что это я?
— Точно издеваетесь. Или вы думаете, я не знаю ваш голос? Ну так что вы хотели? У меня не очень много времени.
— Э-э… — он замялся, но вспомнил газету, которую только что читал. — Вы слышали? Первый человек в космосе — советский.
— Слышал, конечно. И?
Темсон не придумал, что будет дальше. Он толком не знал, что сказать Патиш, и тем более не представлял, как теперь говорить с Патрисом.
— Помните нашу встречу три года назад?
— Лондон, ради всего святого, скажите прямо: чего вы хотите?
— Это было три года назад! Вы помните Ниццу?
Повисла тишина. Испугавшись, что кончились деньги, он судорожно высыпал на ладонь монеты, но тут в трубке послышался какой-то шум, и связь прервалась.
Уже оказавшись на Пикадилли, он понял, что не забрал сдачу и забыл в будке газету, но не стал за ними возвращаться.

В тесной, закрытой на ключ подсобке работал телевизор. Показывали какой-то новый телефильм, от названия которого Темсон запомнил только слово «кто» — он был слишком увлечён припаиванием проводов к контактам, приклеенным к перчатке без пальцев. Провода тянулись к студийной камере и исчезали в её разверстом нутре: кожух и объективы были сняты, но она тихонько гудела и по-прежнему исправно работала.
Закончив с контактами, Темсон выключил паяльник, надел перчатку и, мельком взглянув на киногероев в телевизоре, отклонился на спинку стула.
Мысли занимали камера и перчатка; требовалось что-нибудь другое. Он попытался подумать о завтраке, но это воспоминание оказалось не слишком значимым. Тогда он представил свой дом в Белгравии: белый портик с колоннами, множество комнат, в которых можно заблудиться, диван в гостиной, террасу и патио… Картинка в телевизоре всего на долю секунды моргнула, сменившись видом дома… Ему в таком большом доме никогда не было одиноко, но то и дело он задавался вопросом: зачем ему столько комнат? Почему бы не пригласить гостей? Найти соседа или постояльцев, сдавать им этаж?..
Нет, снова не то. Поток мыслей унёс его в сферу оторванных от реальности теорий, удержать даже одно изображение в памяти он не смог. Воспоминание должно было вызывать сильные, ничем не перекрываемые чувства. Тогда он подумал о войне.
В памяти вспыхнуло небо, ревущий пожаром город, искры, летящие над асфальтом, руины, руины, руины. Руки, держащие шланг с водой, руки, обезвреживающие бомбу, руки, несущие хрупкое, сломанное тело. Его руки.
Он вспомнил и звуки, и запахи, и мысли людей, которых он спасал и которых спасти не смог… Телевизор моргнул чёрно-белым экраном и вопреки законам техники показал цветное изображение горящего Лондона, оглушив подсобку гулом самолётов и свистом бомб. Темсон сделал мысленное усилие, и звук пропал; ещё одно — и поверх страшных сцен заиграла печальная, странная музыка… Он не раз чудом выживал, когда бомбу не удавалось обезвредить, и она детонировала. Но однажды он оказался под завалом, из которого не смог выбраться: сверху давила тонна кирпича, пальцы вцепились в мягкую человеческую ладонь, а сознание — в ускользающие, растворяющиеся в ничто мысли. И ладонь, и разум вскоре стали холодными и мёртвыми — предметом, небытием. И хотя подобное было невозможно, он тоже умирал, неспособный отпустить человека. Он не помнил, что случилось потом… Картинка превратилась в белый шум.
А музыка что-то ему напоминала…
Он снова задумался о сторонних вещах, и это сбило передачу мыслей на экран. Ему стало немного обидно, что яркие воспоминания связаны с трагедией и смертью. Должно было быть что-то ещё. Он не всю войну умирал под бомбами. Он смог драться — и дрался неистово.
Он вспомнил штурвал боевого самолёта, все кнопки и тумблеры, темноту вокруг и фантомы городов внизу, вибрацию кабины, головокружительное пикирование, стрекот орудий, десятки удачных вылетов, десятки сбитых немцев.
Трансляция возобновилась: самолёт взлетал на фоне сиреневого вечера, летел и летел, чтобы нанести удар по заводу, оккупированному врагом, а затем сам был подбит. И он падал и падал, парашют кружил его, и он, паря над Парижем, слышал крики людей и дышал гарью.
Патрис де Лясен занял вдруг весь экран. Голодный, тощий, страшный призрак самого себя, он сидел за швейной машиной и, почувствовав на себе взгляд, улыбнулся.
Темсон чуть не упал со стула от разогнавшейся головной боли. Камера и телевизор не выдержали напряжения его мысли и выключились, заодно вырубив свет на целом этаже здания BBC.

В кабине лифта не осталось свободного места. Ньютон Хадсон, стиснутый между Гонконгом и панелью с кнопками, виновато посмотрел на Темсона.
— Простите, сэр! Придётся вам поехать на следующем. Встретимся наверху!
Темсон стоял посреди холла в одиночестве. Ехать в переполненном лифте на восемьдесят какой-то этаж не хотелось. Единолично отстать от остальных столиц тоже.
Он потерянно оглядел холл; лифты смотрели ему в ответ чёрными панелями закрытых дверей. С каждой секундой всё сильнее ненавидя проклятый небоскрёб, он наконец заметил всего одну открытую кабину и успел прыгнуть внутрь в последний момент.
Оказалось, там уже кто-то был.
— Добрый день, — на автомате поздоровался Темсон со вторым пассажиром. Не услышав ответа, он вскинул голову, чтобы осуждающе посмотреть в глаза этому невоспитанному человеку, но невольно вздрогнул. Рядом стоял Патрис де Лясен.
Сунув руки в карманы брюк и прислонившись спиной к стенке кабины, он увлечённо рассматривал рисунок деревянных панелей, не нарочно демонстрируя при этом модный контраст клетчатого пиджака и однотонного жилета. Он как будто не увидел Темсона, но тем не менее выглядел приветливо и немного рассеянно. Его мысли были заняты сравнением лифтов Эйфелевой башни и Эмпайр-Стейт-Билдинг, а также архитектурными решениями последнего.
— Джорджмену хочется устроить штаб Лиги столиц здесь, в Нью-Йорке, — как бы между делом сказал Темсон. — Как по мне, ничего у него выйдет.
Де Лясен никак не отреагировал; американский небоскрёб восхищал его чудом инженерии и знаковым стилем тридцатых.
— Погода, конечно, дрянь.
Снова никакой реакции.
— Только представьте, у них нет нормального чёрного чая, — заявил он, про себя признав, что отчаянная жалоба была вполне искренней. — Пришлось пить этот пригоревший кофе…
— Мне кофе понравился, — внезапно отозвался де Лясен и добавил: — Успокойтесь, Темсон, со мной не обязательно вести светские беседы.
— Манеры — лицо мужчины.
— Вы уверены? Почаще смотрите в зеркало.
— Увольте. Ваше имя созвучно с нарциссом, не моё.
Лифт качнулся. Де Лясен почти небрежно опёрся на поручни по обе стороны от Темсона, поймав его в углу кабины. Он заговорил тихо, непривычно низко, словно признающийся в чувствах любовник. Его взгляд беззастенчиво исчерчивал лицо напротив. Тем сильнее был контраст между его тоном и словами.
— Несколько лет назад вы спросили меня, помню ли я Ниццу. Так вот, отвечу на ваш вопрос. Да, я помню. Мы оба повели себя по-хамски. Вот только я извинился, а вы нет. Вместо этого вы решили ужалить меня поглубже, посильней, хоть я ничем подобного не заслужил. И, если мне не изменяет память, и вы, и я тогда предельно ясно обозначили свои позиции. Мне нечего добавить к тому, что я сказал. А вам?
Темсон вжался спиной в угол; он растерял все слова. Усмехнувшись, де Лясен оттолкнулся от стенок остановившейся на этаже кабины и покинул лифт.

Кэб не слишком расторопно свернул с Феттер-лейн и поехал по Стрэнду. Стемнело рано; шёл снег с дождём, было скользко. Темсон превозмогал слабость, держась за спасительно однообразные мысли таксиста, но то и дело улавливал сознания людей, шедших по тротуарам, ехавших в соседних машинах и автобусах. Ему казалось, что он очутился посреди галдящего вокзала, а не в салоне такси.
В пёстром хаосе он неожиданно уловил что-то яркое, счастливое — и знакомое. Кто-то излучал любовь, но не как один смертный человек, а словно миллион людей, влюблённых в другой миллион. Сознание города. Темсон потребовал остановить кэб, и, спешно заплатив, выскочил на улицу.
Тяжело дыша, он сканировал пространство вокруг, но мимо шли обычные люди со своими обычными мыслями. Он переключился на поток машин, но и в нём не нашлось никого яркого. Тогда он сфокусировался на противоположной стороне улицы, даже снял и протёр очки, будто уставшие глаза могли ему помочь в вечернем свете. Голову охватила пульсирующая, невероятная боль, но он всё-таки взял след и бросился через Стрэнд между загудевших машин.
Он выскочил перед Парижем, перегородив ему путь, и попытался восстановить дыхание.
— Что… тут… делаете?..
Де Лясен смотрел на него как на сумасшедшего и так опешил, что его мысли совсем не отличались от слов.
— Покупаю подарки к Рождеству, — осторожно сказал он. — Вы в порядке?
— Почему… почему не предупредили меня о приезде?
— Я турист! С какой стати?
У Темсона плыло перед глазами. Он слышал голос, чувствовал перед собой чужой разум, но вместо лица видел большое светлое пятно на тёмном фоне, усеянном размытыми городскими огнями. Он сделал над собой усилие, глубоко вдохнул и выпрямился. Париж обрёл черты лица.
— Террористы IRA. В этом году они заложили десять бомб, половина из которых взорвалась. Не хватало ещё, чтобы вы…
— Я слышал. И я соболезную…
— Вы выбрали неудачное время для туризма.
— Если я могу чем-то помочь…
Он хотел сказать: «Не можете! А теперь убирайтесь!», но тут мигрень вцепилась в голову с новой силой, и вместо этого он глухо зарычал.
— Вы меня пугаете… — де Лясен отшатнулся, затем осторожно заглянул ему в лицо и вытащил из кармашка пиджака платок. — Вы здоровы? У вас кровь.
Окружающий мир снова превратился в созвездие пятен. Плечи обхватила сильная рука, в лицо брызнул ветер — его куда-то вели. Холодный воздух раздражал горло, платок, прижатый к носу, пропитывался влагой. Сознание Парижа больше не пылало светлыми чувствами, но во мглистом, беспредельном океане боли по-прежнему служило маяком. «Ему нужен доктор… Нужна скорая…»
Дождь сменился стылой мерзлотой, а мрак — палитрой красного и серого. Они оказались в узком пространстве телефонной будки. Де Лясен приложил к уху трубку и крутанул диск.
— Мужчине стало плохо… На вид лет… тридцати пяти?.. Я думаю, черепно-мозговая травма… Помутнение сознания, носовое кровотечение, лопнувшие сосуды… Да что вы делаете?!
Темсон нашёл точку опоры на рычаге телефона.
— Мне нельзя в больницу… — пробормотал он. — Слишком шумно…
— Шумно? — непонимающе переспросил де Лясен. Холодная ладонь легла Темсону на темя. — Нет, не поднимайте голову… Шумно в больнице?
— В голове. Голоса в голове…
— Что же мне с вами делать?
Ответить Темсон не смог: он качнулся вперёд, уткнулся лицом в обезболивающее тепло и на какое-то время потерял связь с реальностью… Оказавшись в зыбкой колыбели такси, он услышал, как говорит: «Мой дом… адрес…», но собственный голос показался ему чужим. «Я помню ваш адрес», — произнёс чужой голос, показавшийся своим.
Он начал приходить в себя, когда кто-то попытался его… обокрасть? Ладони проворно проскальзывали во все его карманы, но оставили в покое, обнаружив ключ. Ключ от дома. Его привезли домой. Он в очередной раз забылся, но на этот раз ненадолго.
Полулёжа на диванных подушках, он не мог пошевелиться — таким тяжёлым было его тело. Боль прошла, или точнее, стала терпимой, почти незаметной. На нём не было очков. Под носом что-то противно стягивало кожу. Чтобы ясно прочитать мысли француза, ему пришлось бы напрячься, чего он сделать не мог и не хотел. Оставалось довольствоваться случайными обрывками сознания, и даже не хватило бы сил оскорбиться, реши Париж ему соврать.
— Стало тише? — позвал де Лясен. Он зашторивал окна и включал в гостиной торшеры. Темсон издал неопределённый звук. Затем тихо шепнул комнате: «Да».
В поле зрения появилась размытая фигура, диван промялся сильнее, носа достиг аромат чая с молоком.
— Часто с вами такое происходит?
— Нет. Нет, я… Я развиваю телепатию. Я бы мог использовать её как радар.
Де Лясен молча ждал объяснений.
— Я бы мог… услышать террористов. Предупредить беду. Предотвратить войны… Обратить проклятие на пользу.
— То есть, вы это делаете по службе?
— Нет, я ушёл из агентуры.
Ему показалось, что француз в этот момент с облегчением выдохнул.
— Друг мой, послушайте…
— Мы не друзья, — возразил Темсон, но де Лясен не обратил внимания.
— …Я не стану притворяться, будто понимаю, каково это — слышать чужие мысли. Но городская магия — никакое не проклятие, а вспомогательный инструмент. И у неё есть своя цена, которую вы платите слишком усердно, не жалея себя…
— Вы ничего обо мне не знаете.
Париж усмехнулся.
— Мы познакомились, когда на карте мира было всего три материка. Вы, конечно, читаете мысли, но у меня преимущество по времени.
— Мне не нужны ваши лекции.
— Очевидно, нужны, — отрезал де Лясен. — Ибо если вы будете продолжать в том же духе, вы очень скоро убьёте себя и только сильнее навредите людям, которым так желаете помочь.
— Я не могу контролировать магию! Не могу не слышать, не могу не читать.
— Тогда, чёрт возьми, мистер Ти, научитесь этому проклятому контролю. Научитесь экономить силы. Выключите звук, закройте книгу. Представьте, что вы за рулём невероятно редкого автомобиля и относитесь к нему бережно, дайте ему проехать свой долгий маршрут.
Патиш иногда называла его «мистер Ти» — так странно было слышать это от Патриса. Куда она делась? Почему пряталась?
Темсон запоздало заметил, что спор разогрел его сердце, раздразнил разум.
— Где мои очки?
Де Лясен бесцеремонно нацепил их ему на нос, поднялся с дивана и посмотрел на часы. Цыкнув, он направился к двери.
— Вы куда?
— Мне всё ещё надо купить подарки. И меня ждут.
На его рубашке и галстуке темнели пятна в том месте, где Темсон приложился своим носом. Француз прикрыл их шарфом и накинул на плечи плащ. На пальце блеснуло кольцо. Лондон напомнил себе, какими сильными были чувства, окружавшие сознание Патриса до их встречи на Стрэнде.
— Вы женаты?
Остановившись в дверном проёме, де Лясен медленно обернулся.
— Во-первых, какое ваше дело? — Он помолчал и вздохнул. — Во-вторых… нет. Вы сами знаете, такие вещи всегда печально заканчиваются. С чего вообще… А! Вот вы про что, — он посмотрел на ладонь. — Это Периферик. Кольцевая дорога, её закончили в этом году…
Тут он, вспомнив про перчатки, завозился с ними.
— Я не выгляжу на тридцать пять, — невпопад бросил Темсон в попытке задержать его уход.
— Что не лишает вас магнетизма.
— На вас кровь.
— Я пришлю вам счёт за химчистку.
— Зачем вы приехали в отпуск сюда?
— Потому что я люблю Лондон.
— …Чего?
— Да боже мой!.. Мне нравится город. Я сопереживаю городу. Я приехал в Лондон, а не к вам. Чао.
Париж не врал, в это пришлось бы поверить с телепатией или без.
Когда входная дверь захлопнулась, Темсон попробовал чай — эрл грей, совсем немного молока, уместная для его слабого состояния сладость. Ровно так, как он любил.
— У-у, «преимущество по времени»!.. — передразнил он в тишине дома. — Тьфу ты.