В дверь два раза позвонили, затем, не дождавшись, постучали. Нева, жившая в квартире за зеркалом, выглянула в длинный коридор. Никого не увидев, она переступила через раму и открыла дверь. На пороге стоял Костя, в руках он держал целлофановый свёрток. Увидев Неву, тут же бросил окурок под ноги и прижал ботинком.
— Дома? — ёмко спросил он, выпустив в сторону дым.
Костя был скуп на слова.
— Дома, — вторя ему, ответила Нева и распахнула дверь. — Проходи. Он немного не в духе, но тебе будет рад.
— Он всегда всем рад, — заметил Костя и пошёл по коридору к кабинету брата.
— Ну не скажите, — вслед ему тихо усмехнулась Нева.
Кабинет был в беспорядке: бумаги, фотоаппарат, телефон и фотографии в рамках громоздились на стульях, а печатная машинка стояла на полу. Пётр вытянулся на письменном столе, подложив под голову старинную шкатулку, а ноги его, не уместившись на столешнице, пятками зацепились за спинку стула. Он смотрел в потолок и напевал мелодию, но ошибался, хмурился и начинал заново.
На вошедшего Костю не сразу обратили внимание. Пропустив «Привет», он сразу же спросил:
— Как дела?
— Как-то непонятно, — ответил Пётр, рывком поднялся и сел, но уронил тот самый стул, на котором лежал телефонный аппарат, и трубка, звякнув, соскочила с рычага. Послышался гул зуммера. Костя вернул трубку на место, а телефон отставил к шкафу.
— Принёс тебе куртку. Держи.
Удивившись подарку, Пётр тут же принялся разворачивать пакет.
— Откуда?
— В порт привёз один моряк. Взял тебе и себе.
Куртка была турецкой, из чёрной кожи, с накладными погонами на кнопках, застёжкой на молнии и клапаном. Пётр оглядел брата — на нём была похожая коричневая.
— Самое-то главное — в честь чего?
Костя задумчиво посмотрел на стену напротив стола, которая была увешана от пола до потолка картинами. Его взгляд остановился на портрете Петра Первого. Так же коротко, как и всегда, он наконец ответил:
— Всё меняется. — Сунув руки в карманы, он направился к двери и на ходу добавил: — Ты тоже стал другой.
Пётр удивлённо посмотрел на опустевший проём — слышно было, как с Костей заговорила Нева, они на кухне включали магнитофон — и запоздало переспросил: «Разве?»
Но разве мог не измениться? Менялись люди, их мысли, настроения, цели. Изменился весь Ленинград — наверное, изменился и Пётр. Костя лишь подчеркнул очевидное.
Надев куртку и, за неимением зеркала, покрутившись перед стеклянной дверцей шкафа, Пётр обернулся к портретам.
— Ну, как вам такое? — С портретов смотрели ясные спокойные лица: императрицы, императоры, писатели, художники и ваятели, композиторы, музыканты и артисты. Не всех получилось уместить на этой стене, между рамами тут и там были приколоты черно-белые фотографии. Один портрет в центре был снят, — на его месте висел лист обоев, прикрывая потайную дверцу в стене. Как и Костя, Пётр посмотрел на Петра Алексеевича. Он затаил дыхание: вот-вот лицо отца оживёт, глаза моргнут, он что-то ответит... Но портрет оставался портретом.
Вздохнув, Пётр отвернулся и принялся наводить в кабинете порядок.
Вечером Костя собрался уходить, а Пётр решил проводить его и подышать воздухом. Он накинул новую куртку, и это оценила Нева.
— Модный какой. Ух.
— А мне нравится, — сразу запротестовал он, не поняв, всерьёз она или шутит.
— Уверяю, мне тоже нравится, — совершенно искренне призналась Нева. — Чёрный тебе очень к лицу.
Вдруг она замолкла, и все трое прислушались: на площадке кто-то тихо скрёбся. Костя открыл входную дверь, и в квартиру чёрным облаком шмыгнуло животное.
— Дурацкий кот! — Нева топнула ногой, но кот, не остановившись, скользнул на кухню, где для него стояли банка с водой и блюдце с нарезанной ливерной колбасой.
— Ты кота завёл? — заинтересовался Костя.
— Да нет, он мне однажды попался тут, рядом, в арке на Моховой. Дождь шёл, — объяснял Пётр, — ну я приютил на ночь, а утром отпустил. Он стал приходить в гости. Что же я, гостя не угощу?
Нева, сложив на груди руки, недовольно на него смотрела.
— Скажи мне, пожалуйста, как этот кот всякий раз находит твою дверь, если она спрятана от смертных чарами и без проводника им не войти?
Пётр понимал, что Нева права, но, пожав плечами, возразил:
— Да какая разница. Может, у него чутьё, животный инстинкт.
— Или кот учёный, — спокойно вставил Костя.
— Не нравится он мне, — отрезала Нева.
— А мне нравится, — в очередной раз настоял Пётр, но никто не попытался его переубедить.
Он заглянул на кухню — кот с удовольствием поглощал колбасу и даже урчал от удовольствия.
— Эй, дружок, мы уходим. Одному тебе здесь быть нельзя, не то Нева съест. Пошли гулять.
Кот зыркнул на него жёлтым глазом, жадно заглотил ещё колбасы, облизал морду и потрусил в коридор. Он отнюдь не выглядел бродячим, шерсть пушилась, сам он был упитанным и ласковым. Кот довольно потёрся о петровские штанины, помахивая шикарным хвостом, и выскочил из квартиры, просочившись между ног Кости.
Братья шли по набережной Фонтанки, жмурились, глядя на склонившееся к крышам солнце. Костя молча протянул некурившему брату сигарету, и тот не стал отказываться. Это был их маленький братский жест. Они не разговаривали, только поглядывали на прохожих, на автомобили и на реку. Куртки они расстегнули — всё же было лето, хотя последние недели июня выдались прохладными и обновки оказались весьма кстати.
Миновав Летний сад, они пересекли Марсово поле. Костя вскоре сел в трамвай, а Пётр оглянулся на дом, невидимый за деревьями и Инженерным замком, и вышел на Дворцовую набережную. На другой стороне реки над крепостью высился шпиль, тёмный на фоне яркой полосы заката.
Он пошёл вдоль парапета, ведя ладонью по граниту. Вскоре ладонь стала тёмной от набравшейся пыли. Дойдя до спуска, он сбежал по ступенькам к Неве, присел на корточки и опустил руку в воду. Река ответила на это рукопожатием, а затем из воды вылезла Нева во плоти и уселась рядом.
— Ты сам не свой.
— Костя говорит, что я изменился.
— Костя так сказал? Видимо, и правда изменился.
— А разве ты не заметила?
Она помедлила с ответом.
— Знаешь, твоя жизнь для меня такое же короткое мгновение, как для тебя, — она кивнула на прохожих, — их жизни. Я замечаю перемены задним числом. Для меня ты — мальчишка, долгоиграющий человечек. Смелый, добрый, щедрый и надежный в любом году, в любое время. Но всегда — мальчишка.
Пётр Петрович усмехнулся, потеребив воротник куртки.
— А ты не злишься, что мы строим дамбу?
— Ну, когда вы там её достроите... И потом, настоящий хозяин не выгонит пса, если он изредка не слушается команде, но и пёс не уходит, даже если на него кричат, — Нева усмехнулась собственной аналогии. — Я вовсе не желаю тебе вреда. Но я сила природы, я просто такая, какая есть. Жаль, если это мешает тебе, но выбор простой: идите вон или давайте учиться жить вместе.
— Я же тебе не хозяин. И никто не хозяин, — возразил Пётр.
— А я и не собака, — заметила Нева, кокетливо качнув головой. Внезапно её взгляд ожесточился и остекленел, она смотрела наверх. — Нет, ты посмотри. Опять это поганое животное!
На парапете сидел чёрный кот, видимо, увязался следом. Он устроился с удобством и умывался.
— Ох, ну что с этим котом-то не так? — вздохнув, устало спросил Пётр.
— Он... странный. Каждый раз, когда я пытаюсь сфокусироваться на нём, он будто мутнеет и расплывается, — Нева хмурилась. — Что-то насильно заставляет меня отводить взгляд.
— Может, он дух или привидение?
— Ну нет, с этими товарищами я хорошо знакома... Нет, понимаешь, он как будто не существует вовсе.
— А если твои силы притупились?
— Мои силы при мне. Если ты мне не веришь, сам выясняй, что это за исчадие такое, — рассердилась она. Волны звучно били о набережную. Нева ещё раз глянула на кота, а затем погрузилась в воду, напоследок бросив: — До чего ж упрямый...
Пётр поднялся по ступенькам на набережную, сел на парапет слева от кота, поёжился от непонятного холодка, свесил ноги вниз. Солнце садилось за Петропавловской крепостью, небеса пламенели всполохами алых и огненно-розовых облаков, закат походил на взрыв, на краски, которыми не глядя брызнули на холст.
— Что же ты за кот такой, раз Нева волнуется?.. А какая она красивая на закате. И закат сегодня что надо...
— Мау.
— Говорят, я стал другой. Да и я сам это чувствую. А какой это — другой? Не понимаю, хорошо это или плохо. И если плохо — что делать?
— Мау... В смысле, каким болтуном был, таким и остался, — муркнув, с упрёком произнёс смутно знакомый голос.
Пётр повернул голову, подскочил и едва не сверзился в воду. Сильная рука схватила его за плечо и удержала на месте. Рядом сидел желтоглазый, как и кот, его тёмный двойник — Тень.
От возмущения Пётр чуть не задохнулся.
— Ты!..
— Будьте здоровы! — салютовал двойник.
— Всё это время... Я тебя под своё одеяло пускал. Молоком поил. Колбасу эту дурно пахнущую искал специально для тебя. Перед Невой защищал. А ты...
— Тебе кота, что ли, не хватает?
— Ну каков мерзавец!
На это Тень весело рассмеялся.
— Счастлив вам служить, ваше сиятельство!
— Уйди. И всё.
Никто не сдвинулся с места. Они сидели на парапете и смотрели на закат. Пётр искал повод для гнева на Тень, но не находил. Виделись они очень редко, и всегда эти встречи сопровождали какие-нибудь потрясения. Сам по себе двойник никакого вреда вроде не приносил — лишь язвительно шутил, слишком прямолинейно, невыносимо честно критиковал и говорил колючую правду. Но явление Тени знаменовало собой перемены.
— Мне казалось, ты что-то вроде бесплотного духа, — заметил Пётр, размяв плечо, которое теперь ныло от хватки двойника.
— Ты с завидным постоянством забываешь, что я — это тоже ты. Как тебе нужно, таким я и буду.
— Ты мне не нужен.
— Ты ошибаешься.
Их спор становился всё спокойнее и больше походил на ленивое препирательство, беседу старых приятелей, без обиняков объясняющих друг другу, как каждый из них не прав.
— Зачем ты всё-таки явился?
— Я не явился, я всегда был.
— Нет, я имею в виду, сейчас — зачем?
— А зачем ты в новой куртке?
— Ну так, разнообразия захотелось, какой-то перемены...
— Вот поэтому я, как ты выразился, и «явился».
— За переменами?
Тень не ответил на это и с наслаждением вдохнул вечерний воздух.
— Слушай, Ленинград...
— Не надо, — перебил его Пётр, оглядев набережную. — Не называй меня так, вдруг услышат.
— «Вдруг услышат», — эхом повторил двойник и внимательно посмотрел на него. — Услышат... и что будет дальше?
Пётр промолчал. Затем спросил:
— Чем ты занимался?
От удивления Тень повернулся к нему всем телом. Никогда ещё ему не задавали таких вопросов.
— Ну так… Создавал видимость бурной деятельности. Мелко пакостил. Подружился с твоими поэтами и музыкантами. Был котом. Починял примусы… Шпионил. За тобой следил.
— А, вот зачем ты мою переписку читал.
— К чему спрашивать, если сам знаешь? — огрызнулся Тень.
— Не думал, что это ты, — простодушно ответил Пётр, а потом внезапно сменил тему: — Не хочу, чтобы люди знали, кто я, потому что такое знание не идёт им на пользу. Они начинают думать, что я могу на что-то влиять, ищут во мне решение своих проблем. А у меня порой не получается, даже если от чистого сердца хочу помочь. Да и не нужно им верить во всякое сверхъестественное.
Тень усмехнулся.
— Просто поразительная скромность. Раньше ты сам верил, что можешь и должен вмешиваться в их жизни.
— Много чего случилось, — сухо бросил Пётр и отвернулся. — Ты не ответил, зачем пришёл.
Двойник какое-то время разглядывал его взъерошенный затылок.
— Всё, что я могу сказать, ты уже знаешь сам. Ты задаёшься вопросом: хороши ли перемены в тебе? Но перемены не бывают хорошими или плохими, они случаются, просто потому что нужны. Думаешь: что назревает, что будет дальше? Не бойся будущего, дай ему проявить себя. Винишь себя, что на десятки лет ушёл в тень — каков каламбур! — и позволил мне, тёмному и зловредному, властвовать над городом? Но, во-первых, отчего ты считаешь, что не заслужил права на отдых после всего, что пережил? А, во-вторых, вовсе я не зловредный и не… — Тень замолк, не смог продолжить, и Пётр обернулся к нему. Их пронзительные взгляды — гневливое плавленое золото против высокомерной бледно-серой стали — встретились; один безуспешно пытался ранить другого. Едва затихший спор снова взорвался.
— Ну-ка, давай, скажи мне, что я поганый идеалист, — вскипел Пётр, — что мой моральный компас десять раз устарел, что я должен принимать дурное за данность, что ничего не может быть всегда хорошо, а наоборот, чаще бывает плохо. Или что это моя судьба — быть воплощением какого-то сложного социокультурного единства, и деться от неё некуда, надо принимать жизнь такой, какая она есть. И жаловаться бессмысленно, потому что я даже не могу закончиться, перестать быть, умереть, пока здесь кто-то живёт!
— Ты в самом деле идеалист. Нет чёрного и белого, абсолютно хорошего и плохого. — Тень ткнул в его плечо пальцем. — Твой мир и ты — смесь людей, взглядов, судеб — серый. Никого не спрашивают, хочет ли он родиться, этого всегда хотят другие. Ты не спросил, хочу ли существовать я, но ты меня создал — и хватит! хватит отказываться! Одного твоего желания было достаточно. «Я не такой, это не я, не хочу быть плохим» — и здравствуй, мир. Только вот даже категория «плохого» у тебя серая, и мы не отличаемся настолько, насколько ты бы хотел!
— Ты ненавидишь людей!
— Не придумывай. Твоя привязанность к ним ужасно заразительна! Но ты, как и они, хочешь списать всё «плохое» на что-нибудь постороннее: бога, дьявола, случай, судьбу, «загнивающий Запад», происки врагов и шпионов — да хотя бы на собственную тень, на какую-то эфемерную тёмную сущность. Помнишь, каким ты был? Сколько раз ты встречал меня, будучи столицей? Единожды. Ты единожды сумел прийти к точке кипения, когда едва не отказался от самого себя, и даже тот случай списал на несчастный абсент! Потому что умел быть нечестным, жестоким, суровым и при этом оставался самим собой. Так кем ты стал?
Пётр смотрел на него с минуту, потом опустил голову.
— Не знаю. Просто мне больше не нужно быть жестоким.
— Ты должен быть сильным, иначе зачем тебе быть? — ответил Тень строчкой из песни «Кино». — Но жестоким быть не стоит, ты прав. — Он поднял взгляд к пылающему небу, печально и очень знакомо вздохнул и сменил тон. — Послушай, я здесь не затем, чтобы читать тебе мораль. Ты мечешься, потому что, страшась перемен, всё-таки ждёшь их. Но не понимаешь одной вещи: лишь задумавшись об этом, ты уже изменился. Всё, что случилось в прошлом, все ошибки и победы — это ты сегодня. Тебе остаётся принять данность, присмотреться к новому себе и не пытаться ухватиться за прошлое. Поэтому я пришёл.
Двойник легкомысленно постукивал пятками о гранит под мелодию, которую мычал себе под нос, поглядывал на Неву, следя за течением и тем, как отражались в реке город и небо. В самом деле, ничего нового Тень не сказал. Злиться и обижаться было не на что.
У Петра внутри что-то проснулось и зашевелилось. Как же он был наивен, слеп и глух все эти годы — к самому себе! Однажды поняв, что перегнул палку, он решил взять и начисто отказаться от самоуверенного вмешательства в дела людей, от снисходительности с высоты опыта, статуса, своей личности. Он отвернулся и умолк, лишь изредка показываясь из раковины, пытался встроиться в человеческую жизнь, надеясь тихо дожить до старости и одинокой смерти, которая показалась ему отчего-то реальной. Он жалел себя из-за ударов, один за другим нанесённых ему двадцатым веком. Изредка проявляя решимость, показывая зубы, вспоминая о том, кто он такой, Пётр каждый раз испытывал стыд и страх. Слишком долго он оттягивал момент, таща за собой горькие воспоминания и нарастающий груз вины за тех, кто был убит своими или чужими, за тех, кто был вынужден уехать от него навсегда.
Он достаточно горевал, боялся и страдал, и эту боль он запечатлит и будет помнить тогда, когда не вспомнит больше никто. Пришло время сделать шаг вперёд.
Солнечный шар горящей жемчужиной утопал в бледневших розовых крыльях заката, утягивая за собой фантастический небесный свет, оставляя за собой сизо-голубую ночь, позволяя показаться звёздам. На одну из них Тень и Пётр недолго смотрели, пока клочок облака не закрыл её собой.
— Что будешь делать? — спросил двойник.
— Не знаю, — ответил Пётр и, подумав, добавил: — Ничто уже не будет как прежде.
— Кое-что будет, — возразил Тень. — Для меня ты никогда не был Москвин или бесфамильный Пётр Петрович. Только Невский.
Река пришла в движение, волны, разбиваясь о гранит, пытались достать до их ног.
— Да-да, «Невский» — это её. Как же она ревнива!..
— А что будет с тобой?
— Мы ещё не раз встретимся. Поверь, ты не будешь по мне скучать.
Тень широко улыбнулся, но в его заострённых чертах лица залегла смиренная печаль.