Антон Прелин, ввалившись в кабинет, на ходу заправлял выбившуюся рубашку в джинсы, а пояс плаща — в карман. Он суетился.
— Драсьте, Пёт-Петрович!..
Ему было предложено расположиться в кресле перед столом, и когда Прелин плюхнулся в него, раздался неприличный звук. Пётр, в этот же самый момент протянув руку к графину с водой, замер, вскинув брови (с каждой секундой тишины брови его ползли все выше). Прелин смутился, пробормотал что-то себе под нос, вытащил из заднего кармана пищащую резиновую подушечку и тихонько извинился.
— Мы с вами как обычно, господин Прелин? — как ни в чём не бывало вопрошал Пётр, глядя в свой журнал. Гость, вздохнув, молчал, и хозяин поднял на него взгляд. — В чём дело?
— Да вы знаете... У Майи какие-то сложности...
— О, Господи...
— Придётся, наверное, мне за неё, да?..
Погода в Санкт-Петербурге и без того была предметом бесконечных шуток (особенно со стороны Марьи Юрьевны и солнечной, ясной её Москвы), а два апреля подряд навлекли бы на бедного Петра тучу всевозможных проклятий, хотя петербуржцы упорно делали вид, что давно привыкли.
— Господин Прелин, понимаете, наши с вами договорённости и так претерпевали ряд изменений. Я не смогу продлить с вами контракт на второй месяц. Может, к тому времени у вашей сестры все наладится... Не будем торопиться, хорошо?
Прелин снова тяжко вздохнул и кивнул с нервной улыбкой. Пётр просмотрел договор, составленный на двух листах, и протянул ему на подпись.
— Тридцать дней, из них девять ясные, двенадцать с осадками. Влажность до семидесяти процентов, ветер уме... Господин Прелин, что с вами?.. Выпейте воды...
С какой стати гость разнервничался и зарыдал, Пётр не знал, но Прелин в итоге успокоился и, шмыгая носом, поставил, наконец, свой неровный автограф: А. Прелин. Он ушёл с извинениями, ёжась, кутаясь в шарф, в плащ и, кажется, даже в самого себя.

Почти через месяц в кабинет явилась Майя Громова. Она была сосредоточена и серьёзна, но, встретившись взглядами с Петром, мигом ему улыбнулась, блеснув стёклами очков словно молниями. Она положила на край стола тубус, у ножки кресла примостила рюкзак, скромно украшенный георгиевской ленточкой.
— Простите, в следующем месяце сессия... Столько предметов...
— Может, чаю? Переведите дух, мы никуда не торопимся.
Несмотря на вежливые отказы Майи, чай ей Пётр всё-таки налил.
С Громовой было проще всего вести дела. Она разбиралась в вопросе, понимала его позицию и всегда находила компромиссные решения. Она обошла стол, внимательно изучила журнал, затем глянула в текст договора.
— Почему так мало солнечных дней? Можно же больше, тем более половина месяца — праздники. И температуру повыше. Ну, несколько дней с осадками, само собой. Но вы, Пётр Петрович, не скромничайте. У вас ведь там день рождения! — На щеках Петра проступил румянец, Майя улыбнулась и подмигнула. — Я всё помню.
Когда она подписала исправленный документ, он вспомнил разговор месячной давности.
— Господин Прелин мне говорил, что у вас сложности, и что ему даже придётся вас подменить. У вас что-то случилось?..
Майя широко распахнула свои небесно-голубые глаза. Она о чём-то молча размышляла, потом вдруг хихикнула.
— Вот хулиган! Он вас разыграл! «Весь апрель никому не верь»! — она громко рассмеялась, а Пётр смущённо улыбнулся. — До сих пор его шуткам верит только Ваня Юнин... — У неё в ту же секунду зазвонил мобильный телефон. — Ой, а вот и он... — Она отклонила вызов, подхватила тубус и рюкзак, заторопилась к двери. — До свидания, Пётр Петрович! Берегите себя!
Она ушла, и Пётр какое-то время разглядывал её порывистый, красивый росчерк: МайГром.

В конце весны к Петру постучался худой веснушчатый парнишка в модных очках и венке из живых цветов на златокудрой голове. Ваня Юнин всегда был, что называется, «на своей волне», тихо напевал модные западные мелодии себе под нос, был чуточку рассеян и почти никогда не одевался по погоде, на которую он, кажется, вообще не обращал внимания. Цветы на его голове в самом деле были живыми — от волнения у него вырастали новые.
— Пётр, можно к вам? Я припозднился, но, думаю, Майюшка вас не обидела...
Хозяин пригласил сесть, предложил чаю.
— Не, Пётр, я сам принёс гостинцы. У вас ведь день рождения был на днях? Майя передала вам презент. Ну и я вложился. — Он вытянул из бесформенной сумки-торбы небольшую празднично упакованную коробочку и большую бутылку чего-то голубого и газированного. — А это от меня, холодненькая. Делал сам, — гордо сообщил он, но у Петра не появилось желания срочно это попробовать.
— А у вас разве не экзамены сейчас?
— Не, я диплом... почти написал. Там осталось-то всего... страниц... пятьдесят.
— Ого. Сестра вам не может помочь?
— Да не, времени ещё много. Кстати, спасибо, что напомнили... — он поставил на стол миниатюрный кораблик с ярко-красными парусами.
— Эт вам, Пётр.
Тот усмехнулся.
— Давайте сначала договор подпишем, а то вдруг нам и праздника не видать.
— Ага.
Пётр сосредоточенно шелестел бумагами какое-то время, затем зачитал вслух.
— Ясных дней двадцать два. Пасмурных — восемь. Общее количество дней с осадками — десять. Средняя температура двадцать градусов по Цельсию. Ветер слабый. Устраивает?
— Ага.
— Подпишите здесь, пожалуйста.
Ваня взял документ, рассеянно просмотрел его, поставил завитушку, но случайно проткнул бумагу. Пётр быстро скопировал договор на новый лист. И Ваня снова смотрел в документ, теперь дольше. Внезапно он растерял свою сонливость и вгляделся в договор повнимательнее.
— Ой.
На венке с тихим-тихим «хлоп» распустилась дивная белая розочка.
— А как это — слабый ветер?
Пётр продолжительно смотрел на Ваню в упор. Наверное, взгляд его был суров, потому что на венке появился новый цветок.
— Вы меня не слушали, — констатировал Пётр тоном спокойного профессора, который повидал на своём веку тысячу студентов. Венок Вани украсили ещё две розы — розовые, как и его щёки.
— Простите... Я задумался... — пролепетал он. — Вы не могли бы повторить?..
Пётр, не теряя внешнего терпения, повторил, Юнин внёс коррективы, и договор был подписан.
Ваня, уходя, извинился ещё раз и оставил Петру три цветочка из своего венка.

Поздним июньским вечером, когда Пётр уже надел пижаму и ходил по дому, выключая в комнатах свет, нагрянула Юлия Пожарская. Несмотря на время суток, половину её загорелого лица закрывали солнцезащитные очки, которые она потом сдвинула на макушку.
— Петя, вы уже спать? — удивлённо спросила она, оглядев его с ног до головы. — Давайте быстренько все обсудим, и я побегу, хорошо?
Нет, нехорошо, подумал Пётр, поправляя складки на пижамных штанах. Он извлёк из ящика стола заготовленный договор и, отчаянно стараясь не зевать, протянул Юлии.
Прошло часа два, прежде, чем она подала голос. Петру померещилось, что минул год.
— ...Петя, вы, что, спите?
Он открыл глаза и глянул на часы: прошло чуть меньше минуты с тех пор, как он отдал Пожарской документ.
— Нет... Нет, я просто задумался... Простите, пожалуйста, мадам, что вы говорили?
Бронзовые щёки Юлии тронул румянец.
— Ну, какая же я...
— Мадам, — непреклонно перебил Пётр, не слушая её. — Какие коррективы вы хотели внести в договор?
— Слишком много осадков... И температура какая-то... Не лето, а середина осени. Я вам предлагаю среднюю температуру поднять градуса на четыре, и ясных дней побольше. Мне, Петя, для вас никогда ничего не жалко. Честно!
Пётр потёр слипающиеся глаза. Он раскрыл журнал погоды, просмотрел страницы с последней парой лет и придвинул к себе документ.
— Ясных дней и правда прибавим. А вот температуру поднимать не будем.
— Почему? — Юлия хлопала своими переливающимися ресницами. Пётр вернул ей бумагу.
— Это Петербург, а не южный курорт, — строго ответил он.
Выпроводить Пожарскую, несмотря на то, что она вроде торопилась уходить, оказалось непростой задачей — вот уже около часа они топтались у двери. Юлия болтала, а Пётр вежливо дремал, прислонившись к небольшому портрету великого князя Константина Павловича. Наконец, она пожелала ему спокойной ночи, что-то сказав про его пижаму, чмокнула в щёку (чем и разбудила) и исчезла за дверью.
Пётр дошёл до кресла, упал в него и, опустив голову на стол, уснул.

Месяц спустя в кабинет вплыл Цезарь Авгутин, который гордился своим именем и очень не любил фамилию. Он был одет в светлое, а в авоське принёс дыню. Сев напротив Петра, он стал обмахиваться бежевой шляпой.
— Как у вас жарко, уважаемый. Будто и не Северная вы столица, а Южная. Хе-хе!
Петру пришлось встать, чтобы из холодильника с мороженым, который он поставил неподалёку от стола, вытащить две сахарные трубочки. Мороженое было съедено за дружеской беседой. Цезарь выложил дыню на стол, освободив от авоськи.
— Это вам, первый урожай. Очень, — Авгутин как будто утроил «ч» в этом слове, — вкусная.
Завязался разговор об урожае, который перемешался с замечаниями о погоде и, собственно, привёл к основной теме встречи. Условия всех устроили: тепло, но не слишком жарко, минимум осадков, временами облачность.
Пётр все же не удержался от соблазна тут же попробовать дыню. Он разложил дольки на красивом зеркальном подносе, доставшемся ему от кого-то из Романовых. Цезарь, коснувшись броши в виде веточки винограда на жилете, словно из воздуха достал целую гроздь и прибавил к дыне.
— Так, — и он снова утроил «ч», — лучше.
Цезарь Авгутин просидел у Петра до вечера и ушёл, когда стало прохладней, а на набережной зажглись фонари.

В конце лета из отпуска вернулся Семён Седьмицкий — довольно бодрый, загорелый, в пиджаке поверх футболки с легкомысленным рисунком. Он, с интересом оглядываясь на увешанную портретами стену, прошёл к столу и выложил гору шоколадок и две пачки дорогого чая, купленных в аэропорту, какие-то сувениры, а затем торжественно протянул магнитик.
— Объездил всю Европу! Вам, Пётр Петрович, тоже советую, а то вы тут безвылазно сидите на окраине страны...
— Это военная хитрость, — отозвался Пётр, задумчиво, но бесстрастно разглядывая подарки.
— И как вам не скучно?..
Этот вопрос Пётр оставил без ответа. Сдвинув со своего журнала крохотные деревянные башмачки, привезённые, очевидно, из Голландии, Пётр сразу же приступил к делу. Договор был спрятан между страницами с прошлым годом.
— Господин Седьмицкий, у меня имеется к вам вопрос. Почему из года в год школьники мокнут на линейках под дождём?
— Ну мы же с вами не выбираем по дням. Есть вот десять пасмурных дней, и я их распределяю рандомом...
— Чем, простите?..
— Произвольно. Но если это вызывает у вас консёрны...
— У меня это вызывает желание взять словарь русского языка.
— Ну, если вас не устраивает, мы можем уменьшить количество пасмурных дней, и вот вам профит.
— Профит, — мрачно кивнул Петр. — А нельзя один-единственный день просто сделать ясным?
Седьмицкий долго думал, затем снял с острого носа очки.
— Боюсь, нет. Это нарушает наши полиси, а бизнес-требования на чейндж придётся долго аппрувить...
— Достаточно, я понял. Ну, тогда согласен на большее количество ясных дней, — Пётр исправил цифры. — Будем надеяться, что этот ваш «рандом» выпадет на первое число.
Помахивая дипломатом и ежеминутно проверяя новый смартфон, который он, по его словам, получил до официального «эннаунсмента», Седьмицкий ушёл.

Сергей Октавианов, лёгким движением закинув шарф на плечо, пил кофе. Ему, кажется, ничего больше не нужно было для счастья: прикрыв глаза, он вдыхал кофейный аромат и, попивая, изредка причмокивал, пока Пётр возился с бумагами. Октавианов нагрянул как-то рано, договор составлен не был, и поэтому приходилось точно выверять температуру и ветер, чтобы обеспечить петербуржцев и многочисленных гостей полноценным листопадом. Октавианов ничуть не протестовал, лишь раз отпросившись покурить на балкон. Потом он с интересом изучал полки с книгами, взял томик Есенина и, расположившись в широком кресле у окна, стал читать. Пётр вскоре закончил расчёты и пригласил Сергея к столу.
— Пётр Петрович, а почему вы не выращиваете берёзы?
— Они у меня в области растут. Я больше привычен к елям, к дубам...
— Я так люблю берёзы, — продолжал Сергей. — У них листики осенью золотые, как монетки... А клёны? Не видал что-то я у вас кленов!
— Есть клёны, господин Октавианов...
— Ну, что же я, клёнов не отличу? Они красные, а у вас ничего красного и нет.
— Ну, это пока что, — потому и подписываем с вами этот договор.
— Ах, точно-точно... Простите мне мою рассеянность... Но зелёный — это так скучно!..
Октавианов взял договор и медленно, вдумчиво стал читать с самого начала, тогда как остальные обычно пробегали глазами цифры, выделенные жирным шрифтом. Он отложил томик Есенина, подносил бумагу к глазам и не отвлекался. Закончив, он деловито закивал, а потом нахмурился.
— Пётр Петрович, а почему у вас ничего нет о чрезвычайных ситуациях? — Впервые был задан такой вопрос, и Пётр растерялся. Октавианов пояснил: — Вы перестали бояться наводнений?
— Хм. Ну, у нас есть дамба, и она уже несколько раз выручала.
Они помолчали, пытаясь увидеть что-то невысказанное друг у друга в глазах.
— Вы же не сможете гарантировать мне безопасность от наводнений, господин Октавианов, — резюмировал Пётр их общую мысль.
— А хотел бы! Но вы верно сказали, я не могу... Однако есть ещё одна чрезвычайная ситуация!
— Какая же?
— Корень зла! Сущий демон! — Октавианов едва не перекрестился, что Петра окончательно сбило с толку. Гость оглянулся на портреты, словно те их подслушивали, и сказал шёпотом, прикрыв рот ладонью: — Девяткин.
Пётр едва не расхохотался, и немалых стараний ему стоило сохранить спокойствие на лице, ведь Октавианов говорил серьёзно.
— Позвольте узнать, чем вам досадил господин Девяткин?
— Вы разве никогда не сталкивались с этим унылым существом? Он кажется с виду хилым и тщедушным, а приносит за собою непроглядные сумерки... Тихий, мрачный...
— Господин Октавианов, — мягко прервал его Петр. — Конечно, я знаком с ним, но он никогда не казался мне таким зловещим, как вы его описываете.
— Вот! Вот именно! Каждый год вы его жалеете и пригреваете у себя на груди несчастную змею!..
Оказалось, Петру сложно объяснить, что не так страшен Девяткин, как его намалевал Октавианов, и он с улыбкой кивнул на документ.
— Ну, тогда только ваш автограф меня спасёт.
— Рискуете, молодой человек, ох, рискуете!.. — покачал головой Октавианов, ставя длинную, красивую подпись на их договоре.

Однажды утром, озябнув и кутаясь в клетчатый плед с бахромой, Пётр достал из кладовой тёплые тапочки, а из комода — самые тёплые свои носки. Добравшись до окна, он не без удивления обнаружил, что снаружи было довольно тепло даже для середины октября, а вот дома было холодно, как в склепе. Греясь о чашку чая, он достиг кабинета, попутно думая о возможной причине этого недоразумения...
И, собственно, обнаружил причину в гостевом кресле перед письменным столом.
— Э... Господин Девяткин? Здравствуйте. Чем обязан столь раннему визиту?
Адам Девяткин — бледный, с блестящими глазами, весь в чёрном, — обернулся и встретил Петра грустной улыбкой.
— Доброго утра, Пётр Петрович! Надеюсь, я вам не помешал...
— Что вы, я рад гостям... Что-то у вас случилось?
Девяткин смущённо опустил глаза.
— Да нет, я просто раньше освободился от прочих дел и решил, не откладывая на потом, сразу же ехать к своему старому другу...
Что-то он явно недоговаривал, но Пётр был рад, что Девяткин считает его другом. Он глянул на нетронутую чашку чая и поставил перед ним.
— Будьте как дома.
Девяткин сперва стеснялся, но потом рассказал о том, как обстояли у него дела, иногда по старой памяти называя Петра «голубчиком», «князем» и «сиятельством». Он этому не противился и внимательно слушал. Девяткин говорил много и долго, не раз повторялся, и основная мысль его была такова: ему нигде не были рады. Чаще всего от него избавлялись под благовидным предлогом, но, бывало, говорили в лоб: «Адам, проваливайте». Петербург был единственным местом, где он подолгу гостил и никому не мешал. Вот почему он так поспешил сюда.
— А ещё, Пётр, знаете... — он замялся, не решаясь сказать. Пётр, завернувшись в плед по уши, терпеливо ждал. Девяткин набрался смелости и глубоко вздохнул. — Мне кажется, это все Октавианов. Это он на меня наговаривает.
— Почему вы так уверены?
— Когда говорят: «осень», люди представляют себе октябрь — жёлтые деревья, пробивающееся сквозь листву последнее солнышко, уже холодное. Поздние урожаи овощей и фруктов. Серёжа в особенности помешан на растительности, — ну вы знаете... Но и Серёжа, и все остальные почему-то забывают о том, что за осенью следует зима, что таковы законы природы. Вы-то меня понимаете, Пётр Петрович, понимаете, что ничего вечного нет, что все умирает, чтобы возродиться однажды вновь; что осень — это закат года, а ноябрь — месяц сумерек перед зимней ночью. — Пётр со всей серьёзностью кивнул, тряхнув бахромой. — И вот, Серёжа подсовывает вам всю эту красоту, листочки-монетки, тыквочки, плед и кофеёк и делает вид, что это и есть осень. А когда становится холодно, все вдруг пугаются, а я, значит, крайний и плохой. У меня же, — он нервно помахал руками, — всей этой мишуры нет. Понимаете, Пётр Петрович?.. — Девяткин с тоскливой надеждой заглянул ему в глаза.
Пётр такие вещи очень хорошо понимал. Адам Девяткин рассуждал всегда трезво и говорил правильно: нельзя постоянно наслаждаться хорошим, оно настолько размягчает, что потом сложно мириться с наличием в мире чего-то обыденного, грустного и неизбежного. Поэтому Пётр не возразил, когда Девяткин в договоре не учёл ни одного ясного дня, а половину месяца заполнил осадками и пообещал заморозки к концу ноября.

Близилась зима; порог кабинета переступил Демитрий Кабрин — седовласый древний дедушка. Медленно ступая, с интересом все вокруг рассматривая, он приблизился к столу и очень осторожно опустился в кресло. Стоило ему сесть, и в воздух взметнулось серебристое облачко то ли пыли, то ли инея.
— Уф, Пётр, хороший вы мой, до вас не так-то просто добраться... Забрались куда... Уф!..
Пётр вежливо улыбнулся. Кабрин с виду казался милейшим старичком, но не раз и не два являл своё истинное лицо, так что от него вполне можно было ожидать сюрпризов. Ещё иногда он страдал потерей памяти и приходил в конце февраля, а иногда и в октябре, к большому неудовольствию Октавианова. Тем не менее Кабрин был самым старшим, и недовольные перечить ему боялись, поэтому просто ждали, пока он вспомнит, что явился не вовремя.
— Хороший у вас кабинет, — старик все озирался, а Пётр терпеливо ожидал, пока тот сам перейдёт к делу. Кабрин обычно был нейтрален к окружающему его миру, но периодически поддевал и как-то незаметно язвил, отчего хотелось придушить этого бессмертного старикашку. — Отцовский, верно?
— Нет, мой.
— Само собой. Но раньше-то был папин?
— Нет, — осторожно отозвался Пётр, чуя подвох. — Кабинет мой с самого начала.
— Ясно-ясно, — со снисходительной улыбкой кивнул Кабрин, а затем, поднявшись из кресла, повернулся спиной к Петру и лицом к картинам. В центре стены висел акварельный рисунок в тонкой раме, на котором была изображена русская красавица с роскошной золотой косой, румяная, скромно улыбавшаяся, глядевшая всегда на Петра. Слева от акварели — шикарный большой портрет Екатерины Второй, справа — величественное полотно с Петром Первым в полный рост. Их окружали другие императоры и императрицы, архитекторы, учёные, художники, литераторы и иные деятели, оставившие след в истории Петербурга. Здесь же был портрет счастливо улыбающегося загорелого мальчика, очень похожего на хозяина кабинета, однако, изображён был его младший брат. Как оказалось, внимание Кабрина привлёк именно он. Старик неспешно подошёл ближе и стал разглядывать картину.
— Теперь вы, конечно, возмужали, стали посерьёзнее... — Кабрин ожидаемо принял младшего брата за старшего. Пётр решил абстрагироваться, перелистывая свой журнал. — Хотя сейчас вы явно не улице реже бываете, да?
— Вы совершенно правы, господин Кабрин, ведь я весь год составляю договор для нас с вами. Не желаете на него взглянуть?
Старик обернулся и хитро зыркнул на невозмутимого Петра, сверлил его взглядом, но тот не поддавался.
— Зачем спешить? Вы уже лет сто никуда не торопитесь, вы ведь, голубчик, не столица.
Пётр повёл плечами, медленно отклоняясь на спинку кресла, его губы растянулись в опасной тонкой улыбке, льдистые глаза блеснули холодом, не мигая рассматривая гостя.
— Никак не возьму в толк, господин Кабрин, что вы здесь забыли, если готовы сотрудничать только со столицами, — он пожал плечами, взял в руки договор и легкомысленно им помахал, едва не надорвав. — Я совсем не горю желанием впредь закрывать глаза на ваше возмутительное поведение. — Пётр кивнул на дверь. — Ступайте с миром, господин Кабрин.
— Молодой человек, вы забываетесь, — старик шутливо погрозил ему пальцем. — Вы, конечно, молодец у нас, но даже вам не под силу изъять из календаря целый месяц. Это безумие, вас не поймут.
— «Не поймут», подумать только, беда-печаль! — Пётр фыркнул. — Это Петербург, мы здесь все слегка с приветом. Будет длинный ноябрь, ничего страшного. Июль удлиним: госпожа Пожарская обрадуется... Ступайте, Кабрин.
Пётр устало поднялся из-за стола, стал собирать бумаги. Старик стоял в растерянности в центре комнаты, немо глядя на декабрьский договор, грустно накрывавший страничку в журнале погоды.
— Что за ребячество... Подпишу я документы... — нехотя произнёс он, приблизился, сам взял листок, всмотрелся в указанные цифры. Затянулась пауза: Кабрин читал, Пётр, обнаружив у гостя инициативу и энтузиазм, прервал сборы и с интересом поглядывал на вредного деда.
Тут прозвучал зловещий голос, раздавшийся со стороны окна.
— Подписывай, Кабрин, кому сказано!
На фоне складок занавески проступил Девяткин, своим присутствием окрасивший штору в графитно-серый, поблескивающий искорками цвет. В руках он держал книгу Достоевского в безнадежно-черной обложке, и, мало того, что лицо его сейчас напоминало больше всего череп, так он ещё и закатил глаза и совершенно жутким образом скривил губы. Он произвёл нужное впечатление: Кабрин подскочил на месте от испуга, растерял апломб и не мог отвести взгляд.
— Демон! Изыди!..
— Подписывай! — грозно напомнил Девяткин, и Кабрин, стараясь не терять лица, повиновался.
Уходя, он не попрощался, только опасливо оглянулся и поторопился покинуть кабинет до следующего года. Девяткин хмыкнул ему вслед.
— Ну вот и от меня есть польза. А вы не против, что я у вас дней десять ещё погощу?..
Пётр кивнул и улыбнулся, глядя на угловатую подпись: «Д. Кабрин».

В конце года наступила привычная суматоха: нарядить ёлку, украсить дом, купить всем подарки, запастись шампанским и придумать, что вкусного приготовить для праздничного стола. А ведь ещё надо подвести итоги года и не забывать о своих непосредственных обязанностях. Пётр, вопреки постоянной размеренности, суетился, ибо обо всем позаботился, кроме ёлки и украшений. Он бегал по дому со стремянкой, развешивал гирлянды, цепляя провода за гвоздики, которые тут же вколачивал. Разумеется, в один прекрасный момент он остался без гвоздей.
— Пётр Петрович, нужна помощь? — послышался задорный голос, и ладонь в белой кожаной перчатке протянула ему горстку гвоздиков, про которые он тут же и думать забыл: с визитом приехала Варвара Янина. Пётр слез со стремянки, и Варвара крепко сжала его в объятиях, меховая шапка щекотала ему щёку. Они отправились в кабинет, девушка на ходу снимала перчатки и тяжёлое пальто, отороченное белоснежным мехом. Его положили в кресло у окна.
Варвара от нетерпения потёрла ладони, поглядывая на журнал погоды. Пётр уже знал, что она завалит его пушистым снегом, который потом будет завораживающе переливаться на солнце, а ещё заморозит как следует и город, и лёд на Неве. Нагрянула настоящая русская зима.
Пётр выводил цифры, попутно советуясь с Варварой, а она живо кивала и подбадривала: «Давай больше! Больше!» или, щёлкнув пальцами, посыпала его снежком и хохотала, когда он ёжился от холодных снежинок, попадавших за воротник. С шутками и смехом документ был составлен и безотлагательно подписан.
— Наконец-то закончили с формальностями... Давай-ка лучше нарядим тебе ёлку!
— Мадам, ёлки у меня нет, — с виноватой улыбкой Пётр развёл руками.
— Не было, — поправила она, качнув головой, и в её ушах заискрились бриллианты серёг. — А теперь есть. Я принесла.
Она вспорхнула с кресла и, шумно топая, побежала в широкий холл квартиры. Пётр, заразившись её праздничным неугомонным настроением, чуть ли не вприпрыжку отправился за ней.
В холле было очень мало мебели, на трети его площади разместился детальный макет Петербурга, перенесённый сюда из кабинета; громадная ель занимала все оставшееся место. Она была таинственно-изумрудная, пушистая и очень ароматная.
— Как ты довезла её?..
— На собаках, на оленях да на тройке лошадей!.. — она рассмеялась. — Разве это важно? Давай наряжать!
Наряжал Петр: он был высокий и, привставая на цыпочки, дотягивался до верхушки самыми кончиками пальцев. Варвара подавала украшения, некоторые изготавливая на ходу, и советовала, как и куда вешать, то и дело оглядывая дерево со стороны. Звонко хлопнув в ладоши, она осыпала ёлку, макет города и самого Петра искрящейся серебристой пылью, и, поздравив с наступающими праздниками, крепко тряхнула его ладонь напоследок и отправилась в Москву, к Марье Юрьевне...
Затем она вернулась за своими пальто, шапкой и перчатками и снова энергично махала, прощаясь окончательно.