Пётр, обладая крепким здоровьем, простужался крайне редко. Когда это всё же с ним случалось, одним лишь насморком он отделаться не мог и, покоряясь судьбе, укладывался в постель и образцово болел с жаром, насморком и кашлем. Он никому об этом не сообщал и, провалявшись два-три дня с температурой, потихонечку сам себя лечил и выхаживал. На время болезни он обычно пропадал из жизни и нигде не появлялся и, как правило, постепенно выздоравливал, не привлекая внимания. Но на этот раз всё обернулось по-другому.
Телефонный звонок вырвал больного из неспокойного сна, и с минуту он лежал, с грустью глядя в потолок и надеясь, что абонент передумает. Однако же звонил кто-то упорный и настойчивый, и Пётр, закутавшись в одеяло, не с первого раза сунув ноги в тапочки и отчаянно стуча зубами от озноба, поплёлся в холл, где оставил телефон. На экране улыбалась загорелая рожица его брата Петьки на фоне фонтана «Самсон».
— Здравствуй, Петро! — радостно приветствовал он. — Мне подумалось, будто ты свой аппарат в Неве утопил.
— Де, бс-сё д-д-дорбальдо, — дрожащим голосом прогундосил Пётр и зажмурился, тут же понимая, как облапошился. На том конце повисло нетипичное для Петьки молчание.
— Ну и ну, — наконец сказал он. — Извольте никуда не убегать, братец, выезжаю сей же час.
Послышались гудки. Переубеждать Петьку было бесполезно — в упрямстве и независимости своему старшему брату он не уступал. Пётр доковылял до дивана, скрючился на нём, поджав ноги и, поддаваясь лихорадке, забылся сном.
Когда он в следующий раз открыл глаза, запыхавшийся Петька стоял над ним, из-под голубой шапки футбольного клуба «Зенит» торчали мокрые волосы; видимо, он попал под дождь.
— Лишь один вопрос позволь задать тебе, братец: ты мне почему никак не телеграфировал, что болен, а? А? Если б ваше сиятельство не слегло, я бы накрепко на тебя обиделся за это. Измерял температуру? — Пётр покачал головой. — И не ел ничего, не пил...
Петька ворчливо бормотал что-то себе под нос, придвинув к дивану журнальный столик на резных ножках и выкладывая на него еду из рюкзака-термоса. Он поставил перед Петром пластиковый круглый контейнер, снял крышку и помахал в его сторону. Пётр уловил пар от горячего супа.
— Аромат не чувствуешь? Вот же ты беда... — он вытащил второе блюдо, салат, тёплые булочки и пакетик с кучей разных лекарств. — Сам знаешь, кулинария для меня целая наука, так что это я не сам. А в зельях этих ваших я совершеннейший профан, посему ты сам выбери, чем будешь лечиться, а я за тобой буду приглядывать.
Пётр попытался отрицательно покачать головой, но, поскольку беспрестанно дрожал, случайно кивнул.
— Кушайте без церемоний, — торжественно повелел Петька, усадил больного прямо и устроился рядом. Пётр боялся высунуть из-под одеяла руку, столовые приборы держать не мог, и брату пришлось кормить его с ложки. Сперва всем было удобно, затем Петька заскучал и постоянно подшучивал, то в последний момент, когда больной открывал рот, убирая ложку, то пронося её мимо Петра куда-то за диван, то лопая вместо него. Пётр немного повеселел, а Петька играючи заставил его съесть всё, им принесённое. Но настала очередь лекарств, и больной отказался от них наотрез.
— Де дадо. Само бройдёт.
— А ежели осложнения? Ежели не пройдёт?
— Сдо раз брогодило и дечас бройдёт.
— Это какие такие «сто раз»? — Петька недоверчиво сощурился, и Пётр испуганно отодвинулся. — Не первый раз болеешь, значит. Ну дела, Пётр... Давай выбирай таблетки.
— Де хочу.
— Выбирай, тебе говорят.
— Де буду.
— Ах, не будешь. Ну, раз брат родной тебе не указ, позову Марью Юрьевну.
Петька вскочил с дивана, вытаскивая из кармана телефон. Только не хватало, чтобы Марья Юрьевна лицезрела Петра в таком непотребном виде!
— Дет! Де дадо! — Пётр махал руками, но, запутавшись в одеяле, не мог встать. — Бедька!
— Сам ты «Бедька», — передразнил Петька и приложил телефон к уху. Пётр замер, бросив бессмысленные попытки освободиться. Марья Юрьевна сейчас наверняка была очень занята своими столичными делами и долго не брала трубку. Пётр даже понадеялся, что не возьмёт. И она в ту же секунду ответила.
— Приветствую вас, Марья Юрьевна! Это звонят из Петергофа... Да, я! Ой, вы меня помните... — он довольно улыбался; Пётр подозрительно прислушивался. — Я, признаться, тревожить б вас не стал, если бы не самая причина, по которой вынужден обращаться к вам за советом и, возможно, за помощью. Марья Юрьевна, мой брат Пётр Невский... Э, нет, не умер он, конечно. Мой брат заболел и не хочет лечиться... Что? Хорошо. Вас встретить? Ладно. Ожидаем вас. До встречи! — Петька спрятал мобильник с весьма озадаченным видом. — Будет через час, надо же... У неё конёк-горбунок в конюшне?
— Бертолёд у деё, — мрачно буркнул Пётр, обиженно посопел носом и кулём упал на диван. Сытный обед подарил ему очередной сон — неясную, пёструю мозаику каких-то приключений.
Проснулся он как от взрыва и сперва подумал неладное, побоявшись открывать глаза.
— ...что-то с ним случится, а я и не узнаю! Когда он заболел? Почему не позвонил?
Пётр узнал голос Марьи Юрьевны и сделал вид, что спит. Петька, видимо, эту энергичную даму боялся и оттого помалкивал.
— Батареи не топят, форточки пооткрывал. Где тут у нас его комод... — они с Петькой потопали в спальню. Слышно было, как выдвигают деревянные ящики, шуршат вещами.
— Марья Юрьевна, а вы что ищете? — робко спросил Петька.
— Носки и что-нибудь тёплое. Почему он на диване, а не в кровати?..
— Я сам случайно узнал и таким его нашёл. Я его покормил, Марья Юрьевна.
— Ты умница, Петечка! Ничего, мы с тобой его быстро на ноги поставим. Не хочет лечиться... — Шуршание стало яростным, будто Марья боролась с комодом. — Не хочет. Он. Лечиться!
— М-Марья Юрьевна, это же не носок, это галстук. Что вы делаете?..
— Ой, — ойкнула она, и возня прекратилась. Оба вернулись в комнату, и Марья заговорила тише (не тихо — так она почти не умела, — а чуть тише, чем обычно). — Подними, пожалуйста, одеяло.
Петька повиновался, ногам стало очень холодно, Пётр невольно дёрнул пяткой. Впрочем, руки Марьи оказались холоднее, когда она ловко натягивала носки; одеяло вернули на место.
— Батюшки, какой он горячий. Неси термометр.
Петька пошёл его искать. Диван прогнулся под весом Марьи, она склонилась над Петром, и он почувствовал её тёплое дыхание совсем рядом. Она потёрла руки и приложила ладонь к его лбу, он открыл глаза.
— Здравствуй, князь ты мой болезный.
— Драбствуй, Марья Юрьевна, — Петру даже удалось не исказить её имя из-за заложенного носа. Они мило и нежно улыбались, с полминуты разглядывая знакомые и такие родные лица друг друга, но Марья в один миг посуровела.
— Петя мне всё рассказал.
Пётр теперь виновато и смущённо рассматривал её золотые волосы, спускавшиеся волнами с плеча на колени, и притворился, будто не понимает, о чём рассказал Петька.
— Говорит, лечиться не хочешь.
Всё пропало! Он вздрогнул и попытался уползти под одеяло, но ему это не удалось.
— Нетушки, — она крепко вцепилась в него одной рукой. — От меня ты никуда не денешься. — Послышалось шуршание, тихий стук ногтей о жестянку. Под одеяло скользнула её рука. Пётр сопротивлялся и уворачивался, как мог, но она всё же схватила его за кончик носа и сжала. На пальцы было что-то намазано, а через несколько секунд Пётр почувствовал запах ментола и свободно вдохнул носом, с испугом выбираясь из укрытия.
— Прости, милый мой Пётр Петрович, тебе совсем не идёт говорить в нос, — она продемонстрировала маленькую баночку с мазью «Золотая звезда», на которой было замазано слово «золотая», а сама звезда была закрашена красным. Затем она схватила Петра, крепко завернула его в одеяло и потащила в спальню; он и позабыл, какой сильной она была. Он был бесцеремонно, но бережно уложен на подушки и укрыт. Петька принёс градусник, а через несколько минут было объявлено, что температура у больного под сорок.
Ему на лоб водрузили что-то холодное, внутрь влили жаропонижающее, и остальное он слышал и видел как в бреду. Лица Марьи и Петьки плавали перед ним, то вытягиваясь, то сплющиваясь, то сливаясь в одно, голоса тонули в нарастающей тишине, замедлялись и растягивались на фоне нестройного хора из бодро зачитываемых стихов, воинственных призывов, лиричной арфы, криков, смеха и топота. Ему как-то раз померещилось, что Петька, зайдя в спальню, зачем-то пошёл по стене и, очутившись на потолке, радостно помахал ему оттуда, а Марья подбросила вверх свои бесконечно длинные волосы, и брат соорудил из них подобие качелей. По комнате кругами бродил Чайковский, за которым семенили балерины; стену над комодом разрисовывал Брюллов; в уголке курил Бродский, улыбаясь своим мыслям; архитектор Росси что-то чертил на полу, а потом вдруг начал целеустремлённо пилить кроватный столбик. Откуда ни возьмись над Петром возникла грустная борода Достоевского, он вгляделся в Петра и томным голосом Марьи Юрьевны протянул: «Расскажи мне ещё про бадло-он...». Тут он подскочил на кровати, таращась и тяжело дыша.
Петька моментально возник рядом, а Марья, взяв его лицо в ладони, повернула к себе и беспокойно заглянула в глаза. Руки её больше не казались холодными.
— Как твоё самочувствие?
— Да вроде ничего, — он пожал плечами, оглядывая стену в поисках творчества Брюллова, но над комодом было пусто. — Кушать хочется.
— Сию минуту, ваше сиятельство, — пообещал Петька, шутливо поклонившись, и побежал на кухню.
Марья погладила Петра по голове.
— Спасибо. Пожалуй, я зря отказывался от помощи... — смущённо сказал он, и девушка самодовольно фыркнула. Что-то она слишком задавалась. — А что, Чайковский уже ушёл?.. — поинтересовался он с напускной серьёзностью. Улыбка сошла с ее лица, она, видимо решив, что он не до конца поправился, в очередной раз приложила ладонь к его лбу. Вскинув брови, она покачала головой.
— Не знаю, кого ты встретил в своём бреду, но лихорадило тебя сильно. Ты цитировал «Войну и мир», назвал нам имена всех своих архитекторов, художников и писателей, а Пушкина вспомнил три раза...
— Четыре, — поправил Петька. Он внёс в спальню поднос с дымящимися тарелками. Пётр улыбнулся, но братец адресовал ему мрачный взгляд. — Ты, дорогой мой, проспал три дня. Сущее светопреставление: погода менялась раз пять на дню, позавчера расцвели клумбы у Казанского собора (напомню: нынче середина осени), а вчера ввечеру их засыпало градом. Молнии сверкали, гром гремел. Соседи снизу стучали по батарее. Медный всадник ускакал, над Петропавловкой вместо «Боже, царя храни» слышали «Крейсер Аврора», а на Ростральных колоннах заметили изумрудное пламя. Подозревал я, что город этот странный, но чтобы до такой степени...
— Ох... Надо всё срочно исправлять... — Пётр ринулся из-под одеяла наружу, но был мастерски упакован Марьей обратно; кажется, в этом она набила руку.
— Спокойнее, товарищ Невский. Всё уже исправлено, — заверила она. — Пока я с тобой тут сражалась, твой брат, при участии петербуржцев, возвращал город на круги своя. Так что лучше скушай котлеток и скорее выздоравливай, а то мы с Питером твоим не справимся.
Пётр пробормотал что-то среднее между «Спасибо» и «Я тебе не Питер». Котлеты оказались вкуснейшими, а аромат еды только нагнетал аппетит, который он поспешил утолить.
— А ещё я для тебя сделала твои любимые мягенькие пончики, — сообщила Марья, с удовольствием наблюдая, как он уплетает плоды её кулинарного творчества. Братья посмотрели на неё с одинаковым недоумением.
— Я разве люблю пончики, Марьюшка?
Марья вздохнула, взяла с прикроватного столика тонкую брошюрку «Московско-петербургский словарь», полистала её с умным видом и раскрытой протянула Петру.
— Так ведь это пышка, — ответил он, глянув в словарь, а потом на помрачневшую Марью. Петька с любопытством заглянул через плечо.
— Верно. Пышка, — кивнул он, и девушка закатила глаза.
— Хорошо. Ладно. Вот и кушайте свои пышки, господа. А я пончиков наверну. С чаем. Съем все, что напекла. Всё сама съем! — погрозила Марья Юрьевна и показала обоим Петям язык. Она взяла с подноса свою порцию, а Петька таскал котлеты из тарелки брата, все трое обедали в полной тишине.
После Марья понесла пустые тарелки на кухню и обернулась у двери.
— Ну что, по «чай-кофскому»? — с ехидством спросила она, и Пётр ожидаемо вздрогнул.
— Ага. С пышками, — в свой черёд поддел он.
— Это пончики! Я пекла пончики!
— Я тебе уже десятки лет говорю, что это пышки. А пончики делают вообще по другому рецепту.
— Да, конечно, заучка, ты же у нас и швец, и жнец, и на трубе...
— На дуде, мадам, — встрял Петька, забирая у Марьи поднос.
— На дуде — спасибо! — игрец.
Марья возмущалась, но Петра это только забавляло.
— Я просто говорю правильно, при чём тут заучка...
— Между прочим, в Питер понаехали москвичи!
— Между прочим, правильно сделали. И я не Питер.
— Питер! — Марья повысила голос. — Питерпитерпитерпитер!
Они оба вдохнули поглубже, чтобы продолжать спор, но тут с кухни донёсся стук тарелки по столу, потом шумное прихлебывание из чашки. Петька, воспользовавшись моментом и не размениваясь на споры о названии пышек-пончиков, очевидно, уплетал их за обе щеки. Пётр и Марья переглянулись, и он вылез из постели, а она накинула на его плечи халат. Они дошли до кухни и остановились на пороге.
Петькин нос был измазан в сахарной пудре, пышки он поглощал с невероятной скоростью, а, заметив их, невозмутимо салютовал кружкой с кофе.
— Слипнется, Петька.
Но Петька жевал и не мог отвлекаться на разговоры, а потому лишь равнодушно пожал плечами.