— Конечно, снятся! Они всем снятся, но не все их помнят. Я обожаю смотреть сны и вижу их почти каждую ночь. Чаще всего мне снится то, чего мне больше всего хочется, но всегда не хватает, — приключения!

Как-то раз снилось, что я один из трёх мушкетёров. Светило солнце, ветер взволнованно гладил верхушки деревьев, а я и двое моих друзей шли вдоль каменной стены аббатства к месту встречи: нас ждала дуэль с одним наглецом, посмевшим оскорбить каждого из нас по очереди. Но не тут-то было! Явились гвардейцы кардинала Ришельё, и уже вчетвером нам пришлось сражаться против них. (Хм, в самом ли деле мне это снилось?..)

В другом сне я отправился на поиски древнего сокровища. Я шёл и шёл по бесконечным коридорам подземелья, то и дело чиркая факелом по каменным стенам, и вот пропал перед глазами тоннель, настала непроницаемая тьма — я добрался до большой пещеры. Впереди что-то блекло моргнуло, я ускорил шаг и вскоре стоял перед грудой золотых монет и драгоценных камней размером с кулак!
В последний миг я почувствовал на себе чей-то взгляд, холодок пробежал по спине, а затем кто-то тихо выдохнул мне в затылок. Я обернулся, и за секунду до того, как погас факел, успел увидеть черные провалы глазниц и распахнутые челюсти черепов… Как же я удирал! Без света и уж конечно без драгоценностей я несся назад по камням и песку, не смея обернуться или хотя бы закричать. Почувствовав, что воздух стал теплее, возликовал: страх пригнал меня к выходу! Увы, рано радовался... Нужно было перевести дух, я остановился, привалившись к стене. Тогда стена ожила: то были уложенные друг на друга черепа да кости! Кошмар, я оказался в парижских катакомбах, из которых, как известно, не так-то просто выбраться. (Особенно если они вам снятся).
Конечно, для меня всё закончилось хорошо, хотя и весьма странно. Судите сами: я взял стену на таран, пробил головой её, а потом и каменистый потолок, почву, асфальт и припаркованный сверху автомобиль, оглушивший ночную улицу сигнализацией.

Случаются и настоящие кошмары, липкие и безнадёжные, от которых тяжело проснуться. В них я лишён света человеческих душ и простой радости быть живым… Бр-р, фу! Не будем об этом!

Чаще прочих снятся сны с участием моего лучшего друга. По части авантюр и разнообразных историй он настоящий маэстро, и когда скучает, сам ищет приключения. Но в жизни чаще делает это в одиночку, а в сновидениях к нему присоединяюсь и я. Совсем недавно, в ночь со среды на четверг мне приснилось вот что: я сижу на мопеде, вцепившись в своего приятеля руками и немного коленями, мы летим в космосе к нашей голубой планете. Полчаса назад мы навещали спасьонавтов (и, конечно, космонавтов и астронавтов) на Международной космической станции; я громко кричу одновременно от восторга и от ужаса, но вакуум в моём сне выглядит слишком натурально…
Это не единственное космическое приключение: в другом сне мы очутились в неизведанном мире, и пока я знакомился с местной флорой, мой друг улепётывал от фауны, посчитавшей его внимание к ней излишним. Надо ли говорить, что вскоре фауна настигала заодно и меня, пока мы в панике пытались понять, где оставили свой корабль. Кораблём, кстати, служил нам всё тот же старина-мопед. В Италии их делают неубиваемыми.
Кстати, моего друга зовут Ромео, возможно, вам он знаком под именем Рим. Если увидите, передайте, пожалуйста, что панини, который он надкусил и оставил у меня на столике в гостиной, терпеливо его дожидается.

Кроме того, мне снятся вполне безобидные вещи. Сны — это не только бесплатное кино, но и лёгкий способ путешествия во времени, возможность помечтать и подумать наедине с собой. Иногда мне снится кто-то из людей. Буквально вчера я видел Дебюсси, он играл мне кое-что новое, а потом пригласил за рояль. Мы исполняли с ним в четыре руки, за окном розовело утреннее небо, наша музыка обращалась в световой поток и стремилась навстречу восходящему солнцу. И он был так счастлив… Ах, простите, слёзы сами подступают, когда я вспоминаю его.

А порой во сне я вижу кое-что очень личное, чем не могу с вами поделиться. В конце концов, каждый имеет право на секреты, правда? ;)

Столичная жизнь не оставляет времени для раздумий, полна насущных, приземлённых дел, и как бы ни хотелось остановиться и помечтать, порой это просто невозможно. Во сне и я, и парижане набираемся сил, идей и вдохновения, с которыми вступаем в новый день! Случается в Париже и так, что сон смешивается с реальностью, но мы любим всякие странности. И всё же я не представляю свою жизнь без снов, и каждая ночь открывает мне двери в новое путешествие.

— Приветствую! Похоже, превосходно поживаете? Просто прекрасно! Прослышали про патисье Паскаля Перрена? Подрабатываю помощником пирожника: Перрен поседел, подслеповат, правда, предобрый, приветливый.
Проходите, приятель... Приглашаю продегустировать пышные произведения патисье! Попробуйте пирог, пан-о-резан, по паре профитролей, птифур. Просите примеры понравившихся пирожных. Питье, понятно, прилагается: пуровер, пуэр. Перри (пуаре по-парижски) пейте понемногу.
Понравилось? Приходите после. Пока!

Отвечая на этот вопрос совместно с Москвой, мы случайно написали рассказ. Вот он:

— Ах, ещё неизвестно, кто в действительности чья версия...
— Ты слишком строг к себе, cheri.
— Но это ведь ты была первой.
— Ага. И мне довольно быстро надоело однообразие, не говоря обо всяких там предрассудках. Поначалу я просто цепляла на себя мужской костюм и называла это «быть мужчиной». И лишь потом научилась «менять полярность».
— Мне всё интересно, как тебе это удалось?
— Одно волшебное слово и немного фантазии.
— Ха! Но по-моему, ты совсем не ожидала, к чему приведут твои превращения?
— Да уж. Я-то думала, что натяну на себя новое лицо и тело, как до этого надевала костюм. А получился ты, Патрис.
— Надеюсь, ты не против?
— Ничуть. С компанией — если можно так назвать наше необычное положение — гораздо веселее.
— И пускай смеются те, кто считает, что разговаривать с самим собой глупо!
— Вовсе не глупо. Уметь поладить с собой — едва ли не самое главное в жизни.
— Я того же мнения... Жаль, нельзя хоть на один день стать отдельными Патиш и Патрисом, погулять вдвоём или поболтать по-настоящему.
— Но мы говорим по-настоящему.
— Да. По-настоящему.
— Надеюсь, это никого не смущает.
— Вряд ли. Это занятно и очаровательно.
— Знаешь, что по-настоящему очаровательно? Я могу съесть дюжину круассанов, и это ничуть не скажется на фигуре!
— Ха, вот зачем ты оставила меня за главного! Что ж, это удобно: я веду подвижный образ жизни.
— Именно! Так что я могу позволить себе лениться.
— И мне. Ведь я — это ты.
— Хорошо, что круассаны идут на пользу нам обоим.
— Ну, делим мы не только круассаны...
— ...Ты подмигнул самому себе?
— Тебе.
— Иногда я не понимаю, по какую ты сторону зеркала.
— Всегда по эту.
— Ну да. А что мы там ещё делим?
— Chérie, ты как будто разучилась понимать намёки...
— Мы делим багет с ветчиной?..
— Кажется, кто-то голоден!
— Ты?
— Я?
— Ты голоден?
— А может ты? Но я говорил не о багетах.
— Кому ты подмигиваешь?
— Тебе. Себе...
— Хорошо. И что это означает?
— Мне нравится, что у нас одна на двоих память. Вуаля, я признался! Эй, ну не красней!.. Я про хорошие воспоминания. Помнишь, как ты дразнила Лотрека?
— Я помню, как ты смущал девчонок в гримерках Мулен Руж.
— А ты позировала Делакруа!
— А ты взобрался на Эйфелеву башню быстрее Гюстава и очень сильно его напугал!
— Мне нравится башня.
— А мне Нотр-дам.
— А мне Орсе!
— А мне Помпиду! Ха!
— А мне Монмартр!
— Ещё бы он тебе не нравился!
— Ты намекаешь на абсент?
— Эта «фея» едва не угробила тебя!
— Нас.
— Я тогда думала о тебе. Прости, но запрет был во благо всем парижанам.
— Эх-х, разучилась ты веселиться.
— А вот и нет. Идём гулять!
— Прямо сейчас?
— А что такого? Звёзды только начали сиять.
— И кто из нас пойдёт?
— Сначала ты, потом я, по очереди.
— Тогда захвачу зеркальце и надену что-то подходящее и тебе.
— Как насчёт плаща?
— О! И шарф.
— Лавандовый?
— Конечно, под цвет твоих глазах.
— И твоих!
— Идём?
— Идём!

— Хотелось бы чем-то удивить, но наши отношения похожи на таковые между любой столицей и «провинцией». То есть, для них я — избалованный хипстер, задирающий нос и говорящий «с акцентом», а мне кажется, что они слишком уж ко мне придираются. И чем дальше от Парижа, тем плачевнее!

Моим главным оппонентом считается Марсель. Что ж, он в самом деле обладает непростым характером. Его зовут Марсель Аламер, но чтобы насолить мне, он называет себя нефранцузским именем Маркес. Своим нравом он напоминал бы мне одного знакомого итальянца, если б не был исключительно французского типа занудой. Это обычный портовый город, богатый на людей, культуру и кухню; летом можно недорого отдохнуть у моря. Но дабы не разочаровать Маркеса, я обязан прибавить: там такое столпотворение! ;)

Если верить ряду рейтингов, по комфортности жизни я серьёзно уступаю Лиону. Этот заносчивый месье по имени Леон Лерон даже попытался возвести у себя башню, подобную моей, — нет, вы представляете? — но получилось только верхушечку, самый кончик. Однако говорят, что на некоторых фотографиях Лион и впрямь напоминает Париж (наверное, если смотреть с закрытыми глазами). Тем не менее, Металлическая башня на горе Фурвьер является объектом всемирного наследия ЮНЕСКО. Ещё месье Лерон любит устраивать Праздник света в начале декабря, из-за чего туристы легко нас путают, ведь я небезосновательно именуюсь Городом-светом. А ещё поговаривают, что месье Лерон практикует чёрную магию. Хотя, когда смотришь на нашу пенсионную реформу, хочется не только к магии прибегнуть! Где мой gilet jaune?..

Самый милый южный акцент можно услышать в Тулузе. Как и Марсель, Лион, ваш покорный слуга и ещё десятки других городов, это древнее поселение, к которому приложили руку небезызвестные римляне. Ах, ну таковы были времена!.. Тулузу называют «розовым городом» из-за цвета зданий в центре и совсем волшебного облика в лучах закатного солнца. Но Тесси де Лагаронн известна не только необычным титулом: она занимается конструированием гражданских самолетов и космических носителей «Ариан». За это даже можно простить ей любовь к регби. (Серьёзно, Тесси, какое регби? Это Франция, здесь любят футбол! Ну и петанк, конечно... А если скрестить петанк с футболом?! О-о-о!..)

Мы, французы, очень любим кино — то есть, даже сильнее, чем итальянцы! (Они будут утверждать обратное, но вы не верьте). У нас есть свой именитый кинофестиваль, который проводят в Каннах. Это не основная заслуга маленького городка, хоть до того он и был обычной южной деревней. Карин Лигюр — дружелюбная и приветливая, она очень обходительна и внимательна ко всем гостям. Если вам хватит финансов, на одном из частных пляжей сможете позагорать рядом с кинозвёздами. Мне вот не хватает, оттого я такой бледный!
Ну раз уж мы «на юге», нельзя не вспомнить про Ниццу. Ёё зовут Нико, она итальянка по происхождению и присоединилась к нам совсем недавно, в конце девятнадцатого века. Будучи истинной аристократкой, она знает, что такое joie de vivre, и умеет веселиться. Ницца задаёт тон Лазурному берегу, её любит весь Прованс, а также богатенькие иностранцы. Я же обожаю её джазовые фестивали, рыбные рестораны и особенно салат нисуаз! Видимо, мне просто нравятся итальянцы, ну что тут поделать... Но пляж все же лучше у Карин.

Другой «полукровка», конечно, Страсбург — парламентская столица Европы, стоящая у самой границы с Германией. Будучи ответственным и чрезвычайно педантичным, Стефан известен своей богатой культурной жизнью — старинной архитектурой, музеями, ботаническими садами. В Рождество на центральной площади устраивают праздничную ярмарку, а в обычных булочных вместо круассанов найдутся бретцели. Ну, он немец, ничего удивительного. Главное, что не англичанин…

Если вам кажется, что я придираюсь к своим соотечественникам, давайте-ка расскажу про Гренобль. Горы, гратен, грецкие орехи, Габриэль Ледрак. Изумительная, мудрая женщина, она воплощение спокойствия и рассудительности, и рядом с ней самому хочется становится лучше и умнее. (Вы ждали, что я ввинчу здесь какую-нибудь претензию про то, что она курит, когда у неё и без того воздух загрязнён благодаря тяжелой промышленности? А вот и нет. Ха!)
Вот все любят говорить, что я вечно жалуюсь на северную погоду, а ведь в регионе О-де-Франс живет мой близкий друг Лильен Деюль — город Лилль. Он обладает нордическим характером, величав, но держится с достоинством. Кроме того, он потрясающий красавец. В общем, харизматичный северный тип. Когда я скучаю по своим русским друзьям, я звоню ему! (Но он так редко отвечает, проще поехать в гости к Пьеру).

Про Ману Ласарта и его убойные гонки на выносливость вы наверняка слышали. (Бьюсь об заклад, только про гонки…) «24 часа Ле-Ман» — старейшая гонка из себе подобных, и именно на ней появилась традиция: победители поливают пьедестал, себя и окружающих шампанским. Обожаю спорт, праздники и эпатаж, но не перестаю волноваться за проливаемое шампанское…

На Луаре стоит город, который после долгой осады был спасён Жанной д'Арк. И хотя официально Орлеан остается Орлеаном, Аурелиус Алуар в честь спасительницы взял себе простое имя Жан. (Серьёзно, вы там были? Да у него же культ личности!) В разговоре с ним никогда нельзя упоминать Руан, ведь именно там Жанна была казнена. Но в остальном это замечательный нормандский город с богатой историей и красивой архитектурой. Ещё здесь самые вкусные яблоки. Возможно, я пристрастен, потому что Ру де Лясен — моя сестра. (У нас даже фамилия одинаковая!)

Рядом со мной, в Версале, живет другая моя сестра, Вероник Деруа. Ах, в семье не без писаной красавицы. В отличие от большинства из нас, она не безвестная галло-римская сиротка: своим отцом она небезосновательно чтит короля Луи Четырнадцатого. Видимо, высокомерие и самомнение Вероник также почерпнула у Его Величества. А может и у меня, как знать, я все же сестра… брат... сестробрат… В любом случае, чтобы добраться до Версаля, сперва придется пересечь жуткий Париж с этой его (т.е. моей) страшной Башней. Надо отдать должное: великолепный ансамбль Версаля пытался «списать» даже расцветавший в те давние годы Пьер Невский, но это ему не удалось, как и прочим воздыхателям.

Я вспомнил эти города наобум — Франция ведь разная, как какие-нибудь 246 сортов сыра. Важно не забыть самых главных скандалистов, иначе будут потом жаловаться, что я зазнался и про них позабыл. Ведь я хочу как лучше: если еду в гости — одеваюсь с иголочки; если трачусь на сувениры, то от души — мне же ничего не жалко для друзей; на пляже людей сторонюсь — чтобы не смущать и не мешать, вовсе я не социопат; а если и критикую транспорт или погоду — так это чтобы поддержать разговор! И сравнивать со столицей полезно, надо равняться на лучших. А кто без греха, пусть первым кинет в меня засохший багет!

Вот и пригодилось моё журналистское прошлое. Об этой личности всё равно не получилось бы сказать мало, и я решил собрать свои воспоминания и воспоминания Патиш в небольшой рассказ.

— Пока вы не обратили моё внимание на это, я даже не замечал…

Я боюсь прозвучать как чиновник, да и хотелось, пожалуй, рассказать какую-то занимательную историю, однако действительность прозаична: в Петербурге сравнительно легко открыть малый бизнес. «Легко», конечно, относительно: нужен стартовый капитал, и площадь найти нужно, и проверки проходить, и закупками заниматься, и персонал подбирать. Если сравнивать с Москвой — а с кем ещё? — у нас невысокая арендная плата, много старых и хороших местечек, центр города занимает меньшую площадь и плотнее сбит. Да и здорово же прогуляться с друзьями, а по пути перекусить пирожным с кофе? (Мой младший брат, например, не видит смысла в прогулке, если не подразумевается поход в пышечную). То, что вы назвали «столовыми», кроме собственных столовых при учреждениях, по сути своей относится к большому ресторанному бизнесу.

На мой взгляд, «бизнес» — понятие агрессивное, какое-то немилосердное, к большинству рестораторов малого порядка оно неприменимо. Обыкновенно в этой индустрии много молодых людей, для коих открытие кафе сравнимо с хобби. Они свободно мыслят, полностью посвящают себя делу. Сперва они берут на работу своих друзей, сестер и братьев; если штат расширяется, для начинающих официантов и бариста открывается плавный и дружелюбный старт карьеры. Предприниматель в будущем может открыть ещё одно кафе, сделать сеть и занять нишу среди ресторанов.

Ну и конечно, мне хочется, чтобы приезжали гости, чтоб им было приятно изучать город и знакомиться с ним, а петербуржцам жить в нем, учиться или работать. Кафе — ещё и отличное место для встречи, нейтральная территория, оно создает свою среду общения, и при этом от него не требуются статусность или напускная дороговизна. Для тех, кто ездит на работу в центр издалека, кафе — приемлемый, иногда и единственный вариант. В конце концов, это деталь западного стиля жизни, которую мы с удовольствием заимствуем и прилаживаем к требованиям нашей реальности.

Выбор заведений, естественно, велик, но он не отменяет традиций домашней трапезы. Это, по меньшей мере, экономно — брать с собой или, по возможности, есть дома, и так делает более половины работающих петербуржцев; а многие обедают в корпоративных столовых или заказывают еду с доставкой. Но даже те, кто питаются домашней едой, не откажутся от хорошего кофе или парочки пышек.

Вопрос задан Петербургу и Кронштадту — а им обоим есть что вспомнить. Ответ получился большим!

Рисунок — совместная работа Вики и Vodkin

— С вашего позволения, расскажу по чуть-чуть и о тех, и о других!

Начну издалека и сразу оговорюсь: московские фабрики по многим причинам снискали больший успех, кто-то даже пережил революцию. Московские стандарты качества всегда были справедливо завышены, что подстёгивало конкуренцию не только внутри отдельного города, но и по всей стране. А поскольку в ту пору столицей ещё был я, мне полагалось стать во главе прогресса в том числе по части сладостей. Ну, и подавать пример остальным.

Пожалуй, яркими кондитерами были Георг Ландрин и Жорж Борман. Первый прославился леденцами монпансье в жестяных коробочках, на которых и сделал состояние. Второй же за исключительное качество продукции получил золотые медали на Всемирной выставке в Париже и, что гораздо важнее, на Всероссийской выставке в Москве. Другие заметные фигуры — выходцы из США Блигкен и Робинсон, мастера на все руки, как и Борман, братья Конради с их восхитительным молочным шоколадом и ещё мастер вафель Карл Бездека. Эти и многие другие петербургские кондитеры пускались на самые разные ухищрения, чтобы заполучить внимание покупателей. В леденцы Ландрина вкладывали настольные игры и книжки в миниатюре. Борман, а также Блигкен и Робинсон выпускали фирменную узнаваемую упаковку: этикеты и коробки были настоящими произведениями искусства, и уже тогда дети и взрослые с удовольствием собирали фантики и вкладыши. Иные кондитеры уверяли, что шоколад, по мнению врачей, возбуждает нервную систему, так что вместо него успешно продавали мармелад и пастилу…

После революции все эти фабрики превратились в государственные и распределились по номерам — «1-я государственная шоколадно-конфетная фабрика», «2-я государственная...», «3-я…» Большинство из них сгинуло в 1920-е и 1930-е годы, и к настоящему времени, постоянно адаптируясь к новому порядку, дожил лишь бывший «Борман», ныне «Кондитерская фабрика им. Самойловой». А вот другая известная фабрика — имени Крупской — детище советское с самого начала. В середине двадцатого столетия она, как и кондитеры прошлой эпохи, прибегла к помощи лучших художников, придумав примечательные обёртки для своих сладостей. Именно этой фабрике мы обязаны конфетами «Мишка на Севере», которые быстро распространились по всему Союзу. Должен, впрочем, отбросив скромность, сделать небольшую ремарку: качество конфет не было столь однородным, как их название и изображение на фантике. Наш ленинградский «Мишка» был самым вкусным!

Увы, несколько лет назад производство в центре Петербурга было остановлено. «Фабрика им. Крупской» стала узнаваемым брендом, приобретённым другой российской компанией. Теперь ближайшая к Петербургу фабрика находится в Ленинградской области, неподалёку от Петергофа и Стрельны. Там делают лишь несколько видов конфет и мой любимый шоколад «Особый» и вкуснейший «Вернисаж». Да и сегодняшние конфеты «Крупской» отнюдь не плохи, их любят и мои жители, и гости, но можно ли назвать их петербургскими, если делают их не в Петербурге? Такой вот парадокс Тесея.

Совсем иначе сложилась судьба кафе-кондитерской «Север» и ресторана «Метрополь». После революции «Север» некоторое время числился филиалом фабрики им. Самойловой, а затем перерос в самостоятельное производство. «Метрополь» же обслуживал важных членов партии и высокопоставленных гостей, при ресторане был открыт собственный кондитерский цех. В XXI веке два предприятия объединились в «Север-Метрополь», они делают не только торты и пирожные, но и некоторую гастрономию. Никакими словами не передать, как я люблю их эклеры. Но когда глаза разбегаются, самое верное решение — взять ассорти махоньких птифуров и попробовать всякого понемногу.

Другая сеть кафе, где можно с аппетитом перекусить, причём довольно бюджетно, — «Булочные Ф. Вольчека». У них нет уходящей в век истории, зато есть самые вкусные круассаны. Не только самые вкусные в Петербурге или в России, нет. Вообще. Да-да, я не шучу.

Так. Самое-то главное. Ещё одна милая петербургскому и ленинградскому сердцу радость — пышки. Вы можете найти шоколад и конфеты за километры от Петербурга, похвалить какие-нибудь другие эклеры или круассаны (что вряд ли), но пышки!.. Сейчас они стали обязательным пунктом в туристическом путеводителе, однако смею вас заверить, что горячие, румяные пышки, присыпанные сахарной пудрой, оправдывают возлагаемые на них чаяния… Впрочем, как говорит мой брат, и тут я его целиком поддерживаю: о пышках не нужно рассказывать, их нужно пробовать — а затем просить добавки. Так что заглядывайте в наши края!

— Какой интересный вопрос. Хм, мне придётся припомнить немало, а кое-где я и вовсе опасаюсь полагаться на собственные воспоминания. Будет непросто, но всё же попробую!

В детстве я был вроде бы шатеном, как и Пётр Алексеевич, благодаря чему в его отцовстве почти никто не сомневался. Я был воспитан просто, а потому первое открытие, связанное с переменой облика, случилось, когда я путешествовал по Европе. В Амстердаме меня нарядили в удобный повседневный костюм, подходящий для труда и прогулки. Удобным он был, конечно, по тем временам… В Париже показали, как одеваться и вести себя на торжествах, рассказали, что и с чем сочетается, привили вкус к моде. Отец же открыл мастерские по изготовлению париков. Весьма пышная моя шевелюра избавила меня в общем от париковой участи, но гораздо позднее, ведомый желанием угодить капризам императрицы, я всё-таки однажды надел парик. Но ненадолго: убедившись в бесполезности оного, я вслед за Амстердамом возненавидел неудобные накладки и шиньоны. Да и кому-то другому парик был гораздо нужнее, чем мне, кхм...

Довольно быстро рос наш город, а вместе с ним и я. К тому времени, как отец преставился, я уже вытянулся в высоту и ростом почти сравнялся с почившим в бозе родителем, но до конца XIX столетия продолжал тихонечко, по миллиметру в год расти. А может быть, вымахал и за одну ночь, не уверен. Знаю только, что, в очередной раз встретив на балу Москву, смотрел на неё уже не снизу вверх, а вровень. Сейчас я и того выше, но не заметил, как и когда это случилось.

Дальше была пора денди. Кругом эти кудри-облачка, пышные, взбитые баки, острые подбородки. Шевелюра, как вы понимаете, очень пригодилась, хоть она была и не такой кучерявой как у иных известных щёголей. Весьма кстати пришлась и моя природная бледность. Одежда одновременно стала удобной — спасибо практичным англичанам! — но в то же самое время обросла какой-то ритуалистикой от мира моды, и тут тоже виноваты оказались англичане, хотя не без внушительного вклада французов; ну, разумеется, кого же ещё... Мундиры тоже немного переняли у дендизма, стали импозантнее. Да и я носил такой мундир, впрочем, не воинский, а чиновничий: на торжества мы надевали ленты поверх мундира, треугольные шляпы и церемониальные шпаги.

Эта дендистская мода пережила целый век, в течение которого лишь укорачивались полы фраков да сюртук превратился в знакомый нам сегодня классический пиджак. Головы, которые долго никто не трогал, к fin de siècle уже коротко стригли, зачёсывали, зализывали и бриолинили. Ещё одно испытание... Здесь я должен упомянуть вот что. У меня на макушке есть такая особая двойная прядка, отец, ей умиляясь, убеждал, что она олицетворяет Петропавловский собор, стоящий на одноимённом острове — в центре города, как в центре моей головы. Так вот, эта прядка весьма дурно поддавалась каким-либо методам укладки, её закалывали и невидимками, и прищепками, и всё равно она упрямо билась в небо… А ещё я тогда обнаружил, что из шатена в какой-то момент превратился в брюнета. В ту же пору, скорее в угоду моде, чем по необходимости, баловался пенсне и прочими аксессуарами.

Революция, признаться, сбила с меня спесь во многих отношениях и изо всех сил принудила стать скромным. Сбросить с себя вуаль ушедшей эпохи и тень лоска я смог не сразу, но в конце концов привыкаешь ко всему. Да и выглядеть приметно было небезопасно. Потом случились война и блокада…

Блокада изменила меня до неузнаваемости. В первую же зиму я поседел и стремительно похудел. К концу войны волосы торчали редкими пучками, и я их сбрил — всё равно то и дело приходилось бинтовать голову. Сморщился, сгорбился. После войны ещё несколько лет хромал… Нет, знаете, это тяжело вспоминать…

Когда волосы снова отросли, научился стричь сам себя. Стригся в советские годы коротко, да и послевоенная шевелюра была уже не такой буйной. На вид мне давали сорок лет, что, пожалуй, людям внушало доверие и уважение.

Но время всё же лечит, хоть до конца, думаю, я так и не оправился: какая-то жилистая худоба во мне сохранилась, я до сих пор сутулюсь, а с висков седина так и не ушла. Она и сейчас там, спрятана под волосами; слишком я посвежел, помолодел для неё. Да я и не старец, особенно в сравнении с Москвой или с другими мировыми столицами. Но однажды и я дорасту до собственных седин.