В светлой комнате даже при закрытых окнах было очень воздушно и свежо. Мастера сектора реставрации графики в белых халатах, сидя за большими просторными столами, корпели каждый над своим рисунком, кто-то с лупой, кто-то под лампой. Царила рабочая тишина, и даже новенькая Соболева вела себя тише обычного, а ей было нервно. Уже целую неделю она работала над несложным пейзажем, выполненным в карандаше, а старшему мастеру её до сих пор не представили, да и он, занятой, погруженный в работу, мало на кого обращал внимание.
На перекуре она обратилась к своему добродушному наставнику Леониду Николаевичу Градову, который из-за контузии не слышал на левое ухо. Говорить нужно было сразу в правое.
— Товарищ Градов, можете посоветовать?
— Что такое, Соболева?
— Я работу закончу завтра. Как мне дальше быть?
— Представите её мастерам, мы вместе обсудим, оценим. Потом напишете сопроводительную записку о проделанных работах, её подписывает старший мастер и рекомендует работу к экспозиции, указав условия хранения. Бумажек много, но ничего сложного. Я вам свои покажу, ориентироваться будете на них.
Соболева переволновалась, решила всё доделать сразу и после перекура с места не вставала, да так бы и осталась в музее, если бы старший мастер, уходивший позже всех, не окликнул её.
— Пора домой.
Вот и всё, что он сказал. Но Соболева быстро собралась и тихо ретировалась, не взглянув на строгого начальника и опасаясь навести на себя его недовольство. Вместо ужина выпила чаю, но заснуть долго не могла: всё-таки это была её первая настоящая работа, очень ответственная и важная.
На следующий день рисунок был готов. Обсуждали его без старшего мастера, но труд Соболевой оценили по достоинству. Леонид Николаевич рассудил, что записку можно составить, не дожидаясь начальника, и объяснил, как писать.
— А теперь что?
— Положите ему на стол, он поймёт.
На столе старшего мастера царил беспорядок, хотя среди своих он был известен аккуратностью в работе. Между лампой и стаканом с карандашами стояла двойная рамка с чёрно-белыми портретами, но более ничего лишнего не было, всё по делу. Соболева пристроила работу, спрятанную в картон и папиросную бумагу, а сверху положила записку и ушла на своё место. Новой работы для неё не было, а Градов поручение не придумал.
Старший мастер явился после обеда, приветствовал всех, застёгивая на ходу халат. Довольно скоро он очутился у стола новенькой.
— Отличная работа, Соболева, далеко пойдёте. Леонид Николаевич не дал вам задание? — Градов сидел к ним левым ухом, а потому не расслышал. Соболева покачала головой. — Это ничего. Идёмте со мной.
Они вышли из комнаты, неспешно отправились по длинному коридору; старший мастер хромал.
— Простите, не представился. Москвин, — подумал секунду и добавил: — Пётр Петрович. Давайте как-нибудь обойдёмся без «товарищей». Как вас зовут?
— Мария Соболева.
Он немного оживился, услышав имя, на ходу протянул ей руку, которую девушка с готовностью пожала. Ладонь у него была холодная и сухая, пожалуй, как у старика. Старший мастер привёл её в тёмную комнату, щёлкнул выключателем, и оказалось, что на столах разложены ветхие, пыльные папки, перевязанные ремнями, и их было не меньше дюжины.
— Это всё графика — карандаш, бумага, реже уголь. Я не до конца изучил содержимое, но думаю, что это по вашей части. — Он заметил её смятение и, как бы извиняясь, пояснил: — Да, работы здесь много. Но она будет разнообразной, формат не превышает альбомного листа.
Но он не так понял: Соболева была очень рада представившейся возможности поработать. А больше всего грела сердце его сдержанная похвала.

Последующие недели она реставрировала работы из старых папок, каждые два-три дня устраивались летучки, рисунки иногда скапливались на столе Москвина небольшими стопками. Старший мастер таким успехам был явно рад, хотя хвалил по-прежнему скупо. Но тут Соболевой стало ясно несколько вещей. Во-первых, Москвин вообще был немногословен, особенно на людях: он много слушал и мало говорил. Во-вторых, в коллективе о нём знали немного — лишь то, что он был из богатой в прошлом семьи. В-третьих, Градов начал оказывать знаки внимания, и из «Со-болевой» она стала для него «Машенькой». Несмотря на возраст и контузию, Леонид Николаевич был приятным и простым в общении. Вместе с Соболевой они ежедневно обедали.
Правда, Леонид Николаевич не засиживался вместе с ней допоздна, редко мог помочь советом (он занимался акварелью), а потом и перестал шефствовать над ней, так что все заботы «воспитания» легли на Петра Петровича. Москвин был профессионалом и в карандаше, и в акварели, не ходил на обед, никаких знаков не оказывал; ещё избегал называть кого-либо на «ты», товарищем или по фамилии, так что из Соболевой вы-тянул отчество.
Как-то раз Градов позвал её на свидание, и она согласилась, не найдя причин для отказа. Вечером она собралась раньше обычного, они с Леонидом Николаевичем со всеми попрощались и направились к двери, причём Градову сотрудники лукаво подмигивали. Но у выхода их окликнул Москвин — точнее, её.
— Мария Сергеевна, уходите? — Соболева, покраснев, кивнула, и он снова тут же извинился. — Простите-простите! Я просто уже привык, что вы задерживаетесь.
Он улыбнулся, но затем в нём произошла какая-то неуловимая перемена, когда он пригляделся к её спутнику. Потом он снова посмотрел на неё, чуть более пристально и напряжённо, да и заговорил с прохладцей.
— Завтра жду работу, не затягивайте. Новую для вас уже выбрал, она довольно сложная. До свидания.
И уткнулся носом в бумаги.
Соболева впервые была рада возможности уйти пораньше и не очень хотела утром снова общаться с Москвиным. Когда вышли на улицу, Градов на эту тему даже пошутил, хотя и не очень остроумно. Гуляли они по безлюдным местам, а Леонид Николаевич расспрашивал Соболеву о её жизни.
— Как вы к нам в музей устроились?
— За отличную учёбу на кафедре дали рекомендательное письмо. Вот я и приехала.
— Так вы только что студентка! И не ленинградка? — с изумлённой улыбкой уточнил Градов.
— Нет, я москвичка.
Это Леонида Николаевича очень обрадовало.
— Я никогда в Москве не был. Родился тут, учился, на фронте был, туда-сюда… Где же вы живёте? У родственников?
— Мне выделили комнату. А вы, Леонид Николаевич, почему после войны подались в реставраторы?
— Рисовать с детства любил!
За беседой и прогулкой пролетело время, они распрощались на углу Литейного и Невского, и Соболева, грея в сердце воспоминания об этом вечере, вернулась домой. Весь следующий день она пребывала в лучшем расположении духа, была весела и улыбчива, не вспоминала и о начальстве, приревновавшем её к нерабочему делу. Да и сам старший мастер не особо печалился, увидев, что весь его сектор реставрации из восьми человек в отличном настроении.
Москвин принял её работу и выдал новую: с виду это был почерневший прямоугольный лист в ужаснейшем состоянии. Сперва с него надо было счистить верхний слой, а уже потом думать над восстановлением рисунка. Что там было изображено, никто не знал. «Может оказаться, что там ничего и нет, — пожав плечами, заметил Пётр Петрович. — Но вы это сразу поймёте».
Очистка занимала время, и к вечеру Соболева сделала только одну десятую от всей площади. От сложного задания она снова смогла оторваться, когда все давно ушли, и лишь за одним столом горела лампа. Она попрощалась, но Москвин неожиданно заговорил.
— Как прошло ваше свидание, Мария Сергеевна?
— Нормально. Как вы догадались про свидание?
Но он не ответил. Посмотрел на часы, быстро собрал вещи и выключил лампу.
— Я провожу вас. Время позднее.
Соболева в провожатых не нуждалась, но отказываться не стала, тем более что Москвину было по пути.
Впервые она видела Петра Петровича без белого халата. Он носил под пальто брюки с пиджаком и рубашку, и передвигался свободнее, будто халат его как-то стеснял. Даже хромал меньше.
Он не задавал Соболевой никаких вопросов, но когда они отошли от музея, остановился под фонарём и робко удержал её за рукав плаща.
— Мария Сергеевна, выслушайте меня. Понимаю, что Градов вам по душе, а вы — молодая миловидная женщина. Не сочтите за вмешательство в личную жизнь, но совесть не позволит мне смолчать — Слышать такое от Москвина было настоящей неожиданностью, она посмотрела на него с тревогой. Он задумался, видимо, подбирая слова. У Соболевой наконец-то появилась возможность как следует разглядеть его лицо и эти светлые глаза. Пожалуй, без вечной усталости, намертво засевшей в тонких чертах, он был бы настоящим красавцем. Но всего двумя словами он перечеркнул эту мысль — и все прочие. Он сказал:
— Градов женат.
Пояснений Пётр Петрович не дал, да они и не требовались. Потерянно распахнув глаза, Соболева смотрела на старшего мастера, а потом не справилась с собой и расплакалась. Спустя минуту Москвин тронул её плечо сухим холодом своей ладони, она вздрогнула, но тот предлагал ей всего лишь платок; а потом проводил до дома.
На следующий день она целиком погрузилась в работу, случайных разговоров избегала и нарочно держалась подальше от стола Леонида Николаевича. Тот перемену настроения не уловил и как-то раз позвал через всю комнату, не постеснявшись товарищей:
— Машенька!
На это удивительно отреагировал Москвин, стоявший неподалёку: он встрепенулся и обернулся к двери, будто ожидал чьего-то визита в мастерскую. Но через мгновение цепким взглядом смерил Градова и кивнул девушке.
— Мария Сергеевна, мне понадобится ваша помощь.
Соболева постаралась держаться Петра Петровича, и Градову ни разу не удалось с ней поговорить. Вечером он даже предложил проводить её до дома или хотя бы до автобуса, но она, сославшись на свой сложный чёрный прямоугольник, что было весьма уважительной причиной, отказалась. Москвин же снова вышел с работы вместе с ней и снова довёл до парадной. Когда это стало повторяться каждый вечер, Соболева решила, что Пётр Петрович не всё сказал ей про Градова, но уточнять для своего же спокойствия не стала.
А однажды она случайно подслушала их разговор. Москвин и Градов заперлись в крохотной комнатке. Первый был спокоен, второй очень раздражён.
— Что ты ей наговорил про меня?!
— Я сказал правду, Леонид Николаевич.
— Ты ей мозги-то не пудри!
— Не имею подобных намерений.
— Может ты, Пётр, и смазливый, зато девки любят опытных.
— Возможно. Но вы увиливаете от разговора.
— Я тебе сейчас вильну!.. — Градов добавил к фразе пару непечатных ругательств.
— Помолчите. И кулаками на меня махать не советую, — впервые в голосе Петра Петровича слышалась угроза, и звучало это внушительно. — Ваш семейный статус не представляет ни для кого в мастерской секрета. Вы ведёте себя самым постыдным образом, к тому же ставите честь женщины под угрозу.
— Ишь ты рыцарь выискался. Как пчёлка улетит, сам будешь Машку опылять?
— Даже слушать не желаю эти пошлости. Я заинтересован в Марии Сергеевне, — он подчеркнул интонацией имя и отчество, — как в специалисте, а вы, сударь, мешаете её работе. Вам этот юношеский пыл совершенно не к лицу.
— Пошёл ты, Петя, знаешь куда!..
Москвин вздохнул, выслушав очередной поток ругани.
— Похоже, у меня нет выбора. — И добавил неузнаваемым, гипнотически властным голосом, от которого пробирал мороз: — Подпишите заявление об увольнении и более никогда не попадайтесь мне на глаза!
Последовала пауза, потом Соболева услышала шаги и поспешила скрыться, прежде чем отворилась дверь. В коридор был выставлен Градов, а Москвин, оглядевшись, ушёл в мастерскую. Когда Леонид Николаевич увидел Соболеву, он не узнал её, не улыбнулся и не поздоровался, скользнул по ней бессмысленным взглядом и рассеянно направился к выходу. Больше она про Градова не слышала.

Пётр Петрович, увидев, что его заступничество более не нужно, снова стал прежним, отрешённым и безмолвным, Соболеву не провожал и говорил с ней только по делу. Подслушанное интриговало её не жуткой правдой о Градове, а тем, что Москвин с ним сделал. Любопытство усилилось, когда ей наконец-то удалось снять большую часть черноты с прямоугольника, и она увидела, что же, а точнее, кто там прятался, на-рисованный карандашом.
Поверить было невозможно, но это был Пётр Петрович Москвин! Такой же, как и в жизни, только волосы на портрете длиннее и чуть вились, а на тонких губах играла мягкая улыбка. Он был одет в парадный мундир с эполетами, на груди смутно угадывались ордена. Соболева обнаружила и подпись, сделанную мелким почерком с завитушками: «Его сіятельство князь Пётръ Петровичъ Невскій в 1826 году».
Невский! В 1826 году! Но сейчас-то 1955… Это открытие одновременно изумило её и напугало. Можно было бы предположить, что портрет неточен, что изображён прадед или другой родственник. Но Пётр Петрович сам разрешил вопрос.
— Надо же, сохранился этот набросок. А я ведь просил не цеплять мне эполеты… — Москвин-Невский поморщился, бесшумно встав рядом со столом и рассматривая работу. Когда она подняла на него взгляд, в очередной раз безо всяких пояснений он сказал: — Вы можете забыть об этом, а можете просто никому не рассказывать. Дело за вами.
У Соболевой перед глазами пронеслись те несколько месяцев, что она провела за любимой работой, вспомнила и жуткого Градова, и чуткого Петра Петровича, а теперь держала в руках этот фантастический секрет.
— Я никому не расскажу.
Этот ответ был честным, поэтому старшего мастера он полностью устроил.
— Спасибо, — сказал Невский с улыбкой и, учтиво кивнув, удалился к своему столу.