Дождливый спокойный день. Совершенно обычный, но тем он и хорош. Низкие облака сбиваются в серые тучи, затем снова растягиваются до горизонта, свет небесный притушен, ветер то и дело гладит макушки ещё по-летнему зелёных деревьев.
Дел полно. В шум дождя и стук капель о раму укладывается ритм работы: мягкий ход клавиатуры, щелчок шариковой ручки, шелест перевёрнутой страницы блокнота, ненавязчивое уведомление рабочего чата. Но ещё: нежное позвякивание ложки на блюдце, хруст печенья, уютный топот тяжёлых собачьих лап. Ещё: человеческие мысли, абстрактные, близкие и далёкие, но одинаково непросто укладываемые в слова; сердце жизни.
Много-много лет он слышит чужие мысли, словно то неистощимый радиоэфир. Часто они сливаются в фоновый шум, в непроходящую головную боль, ноющую в висках. Иногда он прислушивается к отдельным мыслям, фокусируется, будто настраивая приёмник на нужную станцию. Иногда всё прочее меркнет, уступая одному-единственному разуму со всеми его секретами. Никогда не бывает тихо.
Ежедневный созвон, чтобы обсудить проект и статус задач, отказаться от очередной кандидатуры интерна — потому что не хочется менять команду и привыкать к новым людям; они и без того слишком мимолётны. И такие, как он, разменяв сотню, две, пять сотен, тысячу лет, перестают замечать эфемерность людей, черствеют, сливаются с каменным стенами, сутью которых являются, с блестящим от дождя асфальтом, с холодными металлом и стеклом, с горькой землёй. Он не хочет черстветь; он и так зашёл достаточно далеко, чтобы защитить их. Но что стало с ним? На что он тратит свой редкий талант? Зачем это теперь нужно?.. Мысль теряется, когда один из аналитиков тихо говорит: «Мистер Темсон, разве вы не слышали новости?»
То, что было гулом, превращается в гремящий рой. Тысячи людей напуганы, растеряны, огорчены. Среди их мыслей и чувств он неожиданно не находит собственных, но стремится разумом куда-то туда, где есть ещё жизнь, чтобы убедиться: надежда остаётся. Одновременно без лишних слов прерывает звонок, бежит по лестнице вниз, к крючку с пальто, и даже не пытается оставить дома пса — они едут в аэропорт вместе.
По пути ему звонят: он сбрасывает вызов МакКлайда, игнорирует сообщения О'Фарсета, собирается ответить Эдди Аберлифу, но передумывает. Пёс тянет поводок…
Время растягивается, с ним больше нельзя договориться, тысячелетие превращается в вечность. Посреди людского муравейника он обнаруживает, что буквально парализован лавиной мыслей, сошедшей на него, едва он оказался в толпе. Нет, только не сейчас!.. Всё вокруг ускоренное, живое, но тишина и мрак посмертия настойчиво тянут его — назад и вниз. Он должен ответить на зов, не может не ответить…

…Тауэр стоит в непроницаемом тумане. Башни крепости шпилями утыкаются в густую белую пену. Воздух неподвижен и стыл. Кажется, что слышишь собственное сердцебиение, но и оно скоро стихает. Жива только одна-единственная мысль — последний обломок, что держится на плаву после кораблекрушения.
Здесь всегда туман. В голову никогда не приходило двинуться сквозь, посмотреть, что дальше. Другие крепости? Другие воды? Другие люди и миры?.. Да это и не положено. Сегодня он, ко всему прочему, прибыл по делу.
Вокруг Тауэра слишком широкий ров. Подвесной мост слишком узок. Вода, похожая на густые чернила, плещет о камни мерно, медленно. Поначалу кажется, что беззвучно, но на деле звук доносится с опозданием, сливается с собственным эхом, не пытаясь перекричать его. Всё пространство в ожидании.
И вот наконец слышны короткие, уверенные шаги. Туман расступается перед невысокой фигуркой, но, искажая очертания, оседает на ней клоками снежного облака. С каждым шагом она всё меньше похожа на человека. И теперь перед мостом стоит абстрактное нечто, только что бывшее кем-то.
Но он знает и помнит, он не забудет. Он-Тауэр, он-мост, он-вода, он-туман, он — мостовая под её ногами.
По привычке он тянется к человеческим мыслям, но те зыбки и шершавы. Тогда он говорит, и его голос — ломанный, скачущий, словно молния, — кажется неуместным в молочном спокойствии тумана. Она оглядывается, но не замечает его. «Я здесь, — зовёт он ещё раз, и она наконец смотрит под ноги. — Нам пора».
Долго-долго они идут по мосту. Её голос способен правильно нарушать тишину. Она не напугана и не слишком удивлена. Немного шутит. Надеется, что с семьёй всё будет, в конце концов, в порядке. Делится последними новостями, как будто они гуляют, как когда-то в парке, как будто это не в последний раз…
В проёме ворот видна ровная кладка второй крепостной стены. Они следуют путём между стенами, наконец сворачивают во внутренний двор. Он вдруг оступается, падает в воду и, стрелой выскочив, взбирается на ближайшую стену; он не умеет плавать. Но она идёт вперёд как ни в чём не бывало. Внутренний двор затоплен; только в центре, перед крепостью маленькая сухая площадка со скамьёй. Она направляется прямо туда.
Кто-то сидит на скамье, ждёт её в окружении воронов. Тёмный силуэт гибко склоняется к птицам, протягивает бледную ладонь, кормит их, длинные волосы завораживающими волнами спадают на колени и на землю.
Затем поднимает голову и смотрит прямо на него. Сердце сперва удивлённо и лениво, но затем всё ускоряясь стучит где-то на периферии, на самой границе слуха. Узнав лицо, он пытается дотянуться — разумом, всем телом, хотя бы кончиками пальцев. Но вместо рук у него чёрные крылья, вместо голоса — воронов крик. Ему слышится журчание воды, в котором он разбирает слова. «Её больше нет… Не цепляйся за её мысли… — шепчут ему. — Отпусти…»
И он наконец отпускает.
Крылья сами поднимают его в воздух. Он взмывает всё выше и выше, но не мигая смотрит вниз: там две уже совсем крохотные фигурки, одна обнимает другую, они исчезают в крепости, Тауэр тоже становится крохотным — и исчезает, всё исчезает в тумане.

Он приходит в себя, рядом пара полицейских — уже вызвали ему врача. Пёс жмётся, передними лапами пытаясь залезть к нему на колени. Он сидит, прислонившись к холодной стене, но чувствует холод реки, холод тумана, безжалостный холод вечности. Сквозь него, подобно потоку, текут мысли миллионов людей. Он больше не пытается уловить эхо того единственного разума, расслышать заветный — и умолкший голос. Но вслушивается в оставшуюся после него тишину.