Я гулял по Эрмитажу полдня, пребывая в своих мыслях, исследовал залы, подолгу сидел тут и там, не замечая, как пустеет музей. Поэтому я был немало озадачен, когда потушили основное освещение, и я остался в пустом зале, в потёмках, совсем один.
Оказалось, что дворец — сооружение довольно сложное, зал я не узнавал, карты не было. Словом, я потерялся. Ко всему прочему, я решил, что охрана, наблюдающая за мной через камеры, посчитает меня вором, вандалом или хулиганом. Срочно надо было уходить.
Я пошёл туда, где свет падал только из окон, выходивших на площадь, подсвечивал себе путь фонариком в телефоне. Я не помнил попадавшихся по пути картин, а статуи и головы выглядели все на одно лицо. Бесконечные тёмные залы сперва навевали лёгкую тревогу, а потом меня охватила самая настоящая паника; почему-то застрять на ночь в Зимнем дворце оказалось вовсе не так весело и круто, как можно было представить.
Я уже всерьёз подумывал о том, чтобы выбраться кое-как через окно, я перешёл на бег, и тут, в одном маленьком зале, луч моего фонаря выхватил из темноты человека. Я сдавленно ойкнул, на большее меня не хватило. Я принял его почему-то за студента. Его рука с кисточкой замерла в сантиметре от какого-то полотна, в другой руке была зажата палитра. Он смотрел в одну точку не двигаясь, будто ожидая, что я его не замечу и уйду. Затем он, не шевелясь, посмотрел на меня краем глаза. Потом повернул голову и приоткрыл рот, не зная, что сказать. (Мне даже показалось, что он намеренно копировал в тот момент моё лицо, ведь я тоже стоял с открытым ртом).
— Добрый вечер, — кивнул я ему, помня о том, как важно быть вежливым, что бы ни случилось. «Студент» отмер, потерянно оглядел меня и несмело улыбнулся.
— Здравствуйте… — отозвался он словно бы нехотя. Я подумал, что будь в этом зале камеры, его бы уже скрутили. Невольно я задумался и над тем, по какой причине тут было так темно — вокруг царил непроницаемый мрак.
— Рисуете? — спросил я. Он улыбнулся, отводя от картины кисть.
— Можно и так сказать. А, вообще-то, возвращаю потерянное.
Это прозвучало настолько загадочно, что я даже не успел съязвить на тему ожидающего его в ближайшем будущем «а-та-та» от охраны музея. Моё любопытство, очевидно, отобразилось на моём лице, потому что меня любезно пригласили взглянуть на полотно. Это был натюрморт с яблоками. Я знал картину, хотя она не была моей любимой, и вроде бы с ней всё было хорошо. Признаков вмешательства этого хулигана я тоже не углядел. Несколько секунд спустя я задал, как мне показалось, глупый вопрос.
— Почему все яблоки надкусанные?
Мой новый знакомый расплылся в улыбке и, как мне показалось, с облегчением выдохнул, будто я только что успешно прошёл какое-то испытание.
— Потому что их надкусывают, и картина выглядит теперь иначе.
— Вы… — я умолк на пару секунд, разглядывая укусы. Кто бы ни был этот яблочный злодей, челюсти он имел большие и сильные — скажем, такие могли бы быть у взрослого крупного мужчины. — Вы прикусываете их обратно?
Он рассмеялся, прикрывая рот рукой, и покачал головой, весело меня разглядывая.
— Нет, но почти. Вот, что я делаю.
С видом фокусника, который сейчас вытащит из пустоты живого кролика, он аккуратно закрасил укус, взял другую кисть и другую краску, и скоро яблоко стало целым.
— Voilà! — закончив, сказал он по-французски. Я был в шоке, а он, по всей видимости, этому только радовался. Он принялся за следующее пострадавшее яблоко.
— Ну, а вы что делаете тут посреди ночи? — И не дав мне сказать, ответил сам. — Потерялись. — Я кивнул, глухо угукнув. — Так бывает. Ничего, и вас на место вернём. Только вот придётся ждать меня — время моё ограничено. Изволите составить мне компанию?
Честно говоря, я собирался напроситься сам, потому что никогда не видел полуночных реставраторов картин и надкушенные яблоки, прежде нарисованные целыми. Я с готовностью закивал, заглядывая в его лицо и, наверное, жутковато, маниакально улыбаясь.
— Я Пётр, кстати, — он протянул мне ладонь и я, представившись, с готовностью ее пожал. Она была прохладной, мозолисто-шершавой, напоминавшей на ощупь холст. Когда он вернулся к своему занятию, я почувствовал, как холодит указательный палец — на нём оказалась жёлтая краска, как и на боках яблок.
— А кто их надкусил?
— Тот, кто ест нарисованные яблоки.
— Чей-то портрет?
Я заозирался. При внезапной мысли о том, что кто-то там в темноте шевелится и смотрит мне в спину, я похолодел от ужаса.
— Не волнуйтесь, портреты остаются портретами, — сказал Пётр, заметив моё беспокойство. Он поднял с пола чемоданчик. — Пойдёмте дальше.
Мы переходили из зала в зал, и реставратор Пётр возвращал господам парики, украшения и ордена. На какой-то картине, по его словам, ветер дул не в ту сторону. На другой была изображена девушка, наполовину оголившая плечо. Пётр качал головой, с тихой улыбкой упрекая её за своевольность и возвращая тунику на место. А вот иная особа, читавшая письмо, была укутана по шею, и я узнал, что ей положено быть нагой до пояса. Я скромно глядел в сторону, пока Пётр её раздевал своими кисточками.
Потом ему пришлось возвращать на полотно целую лошадь; потом он до блеска начищал чьи-то нарисованные доспехи; он все проделывал быстро и ловко, я даже подумал, что кисти у него какие-то особенные. Как только он заходил в очередной зал, становилось совершенно темно, спасал только мой телефон.
— А как же вы без фонарика?
— Да привык уже.
— Темно ведь.
Он бросил на меня короткий взгляд и глубокомысленно изрёк:
— В иной человеческой душе бывает во сто крат темнее.
— О, вы правы, — я закивал, стараясь запомнить его слова, чтобы позже записать. А он, вернув страдальческое выражение лицу непозволительно повеселевшего мужчины, вдруг устало выдохнул.
— Что-то я утомился. Давайте присядем, попьём чаю.
Мы прошли несколько залов, и я успел подумать, что и Пётр забыл в темноте дорогу, но он приоткрыл наконец какие-то большие двери, пустил меня вперёд. Мы уселись на банкетку, он раскрыл чемодан. Внутри был термос, запахло чем-то съестным. Стаканчик был один, и мы пили чай по очереди, заедая шоколадкой, оказавшейся у меня с собой.
— Я не слишком вас задерживаю? — неожиданно спросил он.
— Ничуть. Сказать по правде, наблюдать за вашей работой — одно удовольствие, так что, если я вам не помешаю, я бы с радостью задержался хоть до самого утра.
Пётр скромно пробормотал, что ничего особенного в его работе нет, но компании вроде был рад. Мы доели шоколадку; он как-то лукаво спросил, знаю ли я, где мы находимся. Я осветил стены с квадратными портретами — мы сидели в Военной галерее. Я спросил, не надо ли и тут Петру что-нибудь вернуть, но он сказал, что у офицеров всегда все в порядке. Мы покинули галерею и направились к коридору с царскими портретами. Пётр взял мой телефон и освещал картины, вглядываясь в лица. «Слава богу, все на своих местах», — шепнул он. Мы остановились у портрета Александра Первого.
— Александр Павлович то и дело теряет свою перчатку. Я предупреждал мистера Доу об этом, но кто же меня послушал?.. Вот, видите?..
Я знал этот потрет и слышал про Джорджа Доу, и тем сильнее удивился тому, что Пётр ему что-то мог говорить. «Профессионалы все такие», — подумал я и пригляделся: в левой руке царь держал только лишь свой головной убор, а белая перчатка одиноко лежала на земле. Пётр принялся за своё дело.
— Почему перчатки падают, а люди за ними наклониться не могут?
— Александр Павлович всю ночь будет наклоняться, весь день разгибаться, а потом ещё и вспоминать, как ему надобно позировать. При этом он пока не заметил пропажи. — Пётр вздохнул с невыразимой тоской. — Это же портрет. Это меньше секунды из всей его жизни, и это только одно выражение его лица. Нет портретов, где он смеётся или улыбается. А он был довольно эмоциональным человеком… Так вот, портреты из-за того, что вмещают в себя очень мало от оригинала, двигаются очень медленно. А перчатки — во все времена перчатки: они падают, сползают или пачкаются.
Это было познавательно и для меня имело философскую значимость. Я открыл было рот, чтобы задать свой следующий вопрос, когда в галерее над нашими головами включился свет. Я тут же вскочил со скамейки, на которую успел усесться, и подхватил чемоданчик. Пётр замер, тихо сглотнул и, не теряя внешнего спокойствия, продолжал возвращение перчатки в руку императора. Он заговорил тихо, и мне пришлось нависнуть над его плечом, чтобы слышать.
— Это не по плану. Сейчас я закончу, и мы бежим. Не отставайте и, если что, хватайтесь за меня.
Я очень нервничал, но не понимал, почему Петру надо скрываться, он же реставратор. Спросить я не успел: в стороне от нас, далеко, раздалось эхо торопливых шагов, Пётр, хмурясь и кусая губы, вывел последние штрихи, кинул кисти и палитру в подставленный мной чемодан и как ужаленный молнией бросился прочь. Оторвав взгляд от картины, я запоздало кинулся следом, на ходу закрывая чемодан. Пётр остановился, оборачиваясь ко мне; он стоял уже в конце галереи, а я только-только его достиг.
— Медлить нельзя, — сказал он как отрезал, кинул взгляд поверх моей головы, мёртвой хваткой вцепился в мою руку чуть выше запястья и потащил за собой. Мы бежали через залы и коридоры, везде горел свет, словно дворец ожил для приёмов. Пётр то и дело касался стен, и свет гас, но стоило нам добежать до середины, как снова над нашими головами загорались люстры.
Мы наконец оказались в Петровском зале с красными стенами, небольшим красивым троном и портретом Петра Первого, где Пётр-реставратор намеревался укрыться. Он затолкал меня в нишу между стеной и портретом, оформленным колоннами из яшмы, торопливо залез сам и прошипел: «Ш-ш-ш».
Я подумал, что мы походили на плоских людей с древнеегипетских рисунков: места было мало, головой не двинуть, руки не согнуть, стопы развёрнуты в одну сторону.
Слышны были шаги, паркет скрипел под чьими-то ногами, и мы совсем затаились. В тени ниши я разглядывал Петра, а он меня, — смотреть нам больше было не на что. Я рассмотрел его одежду, признав, что он не следовал всеобщей моде, да и какой-то другой, в целом, тоже; он не принадлежал ни одной субкультуре. Он не был похож на типичного представителя креативщиков или художников, не был похож ни на историка, ни на гида, но во всём этом отлично разбирался, и я решил, что он немного не тот, за кого я его сперва принял; и он уж точно не был студентом, хотя и выглядел молодо.
Когда шаги совсем стихли, он заулыбался и, поманив меня, маленькими шажками стал вылезать наружу. Я последовал за ним.
— Давненько я так не веселился, — довольным шёпотом сообщил он. Я кивнул, все ещё воровато озираясь. — Обычно меня не замечают, но сегодня вы со мной, и, наверное, кто-то слышал наши голоса.
— Зачем вам-то прятаться? Вы же делаете хорошее дело.
Пётр грустно покачал головой.
— Именно потому, что никто не замечает, моя работа так хороша. А вы спросите кого-нибудь на улице, видел ли кто, как нарисованная перчатка падает из нарисованной руки. Знаете, что вам ответят?
Я покрутил пальцем у виска. Пётр кивнул.
— Именно. Некоторые вещи объяснить очень непросто, если человек не готов принять объяснение и данность фактов. Знаете, почему я вас взял с собой? Я вас взял, потому что вы не поставили под вопрос подвижность картин.
Его слова мне польстили и напомнили о чем-то важном, что я собирался ему сказать, но на бегу позабыл.
— Слушайте, когда включили свет, и мы убегали, Александр Первый…
— Выразительно проводил нас взглядом? — он улыбнулся. — Я знаю. Это ещё одна причина, по которой я работаю в темноте — меня им не видно.
— И что же теперь?
— Да ничего. К утру уже будет смотреть куда надо… Только вот дальше я взять вас с собой не могу, а то, не ровён час, нас в самом деле поймают. Я вас провожу.
Мы покинули зал, миновали ещё парочку, большую лестницу и дальше он провёл меня коридором к какой-то боковой двери. Я думал, она заперта на ключ, но он просто опустил ручку и отворил её.
— Вот ваш телефон. Доберётесь домой? Ложитесь спать, как придёте, приключения выматывают…
— Спасибо вам, — я энергично тряс его ладонь; она была все такой же холодной, будто пробежка его ничуть не согрела. Пётр отмахивался от благодарностей («Да ладно, ничего я не сделал, дело обычное, да чего уж там»), но украдкой довольно ухмылялся.
— В самом деле, не за что меня благодарить, это ведь вы сами заблудились… Заходите как-нибудь, ещё повеселимся. До встречи!
Я шагнул наружу, в полупрозрачный предрассветный воздух, пробравший меня насквозь. Пётр наблюдал за мной в дверную щель, кивнул с сердечной улыбкой, и дверь со щелчком закрылась.
Я зевнул, потёр нос тем пальцем, на котором осталась жёлтая краска, и, вжав голову в плечи, побрёл домой. Я хотел кому-нибудь рассказать о своих ночных приключениях, но телефон, исправно освещавший нам путь в Эрмитаже, в конце концов выдохся.
Огибая Александровскую колонну, я оглянулся, чтобы посмотреть на дворец. Окна были тёмные, но в одном мне померещились движение и вроде бы знакомый силуэт. Я помахал рукой, и мне помахали в ответ; затем лицо исчезло, а за поворотом арки Генштаба исчез и я.